Дело шести безумцев

– Не хочу видеть твоего призрака в лабиринте из песка где-нибудь в пустыне, когда ты оставишь свое завещание отцу…Ты должен жить, а я должна понять, что со мной.

– Это отрава. Все из-за нее.

– Нет. Это мой геном. Дар и проклятие… Я видела Аллу в лабиринте. Она помогла мне спастись… и она знает правду про Миру с Ирой.

– Ты никогда их не отпустишь?

– Сестер?

– Мертвых. Возле тебя еще много живых. Ты бы заметила…

– …если бы перестала смотреть в зеркала?

– И в прошлое, Кирыч, которое в них отражается.

– Но в них отражаюсь и я, Максим. Мое прошлое. И я не позволю тебе стать его частью – превратиться в воспоминание и призрак!

Пришла очередь обледенеть Максиму. Наверное, от меня подцепил.

– Ты так поэтично меня отшиваешь сейчас? Типа пошел лесом на все свои выпирающие части тела?

– Ради тебя, Максим! Вчера я напала на Камиля с «розочкой»! И «розочка» – не цветок, а битая бутылка! Я не могу… я не знаю, смогу ли даже стать следователем?! Журавлева с тяпкой – вот что я вижу в своем будущем!

– Ты каждый раз уходишь, Кира. И я не знаю, от кого ты бежишь.

– Это пока тебе нравится быть таким, Макс. Заботиться, оберегать, понимать, прощать, терпеть меня. А потом… я приготовлю тебе на ужин радиоактивных кроликов, сварю суп из канарейки и попрошу подарить мне букет герани!

– Думаешь, меня пугает твоя шиза? Забыла, что я жил бок о бок с Аллой двадцать лет! Кирыч, – положил он руку мне на плечо, – только мне решать, быть с тобой или нет. С любой тобой. С каждой тобой каждый день. Снова и снова. И… – помедлил он, но все-таки произнес: – Тебе решать тоже, быть со мной или нет.

– Нельзя… Со мной никому нельзя быть! Ты должен понять и уйти!

– Куда мне идти без тебя?! К Алле?!

– Куда хочешь, – пыталась я не разрыдаться, пыталась не смотреть на него, понимая, что вижу… нет, я не могла принять тот ответ, что крутился у меня в голове, звучащий голосом Аллы.

– Отвали! – толкнула я свою смеющуюся «Аллу», которую видела только я.

– Кира…

– И ты, отвали, Максим… Просто уйди! Себя спасай, а не меня!

– Тогда скажи это. Скажи, что не любишь. Скажи, и я отвалю.

Я поднялась с лавки и побежала по проходу вагона. Я бежала от Макса ради него, я спасала его от себя.

– Кира! – догнал он меня, вжимая спиной к обшитой рекламными плакатами стенке. – Останься!

– Отпусти!

Что я имела в виду: отпустить меня сейчас из его объятий или освободиться от притяжения наших душ?

– Я никогда тебя не отпущу, Кира! Этого не будет!

– Я не люблю тебя! – выдохнула я, а потом и закричала: – Не люблю! И никогда не полюблю! Оставь меня в покое! Просто уйди! Исчезни… и никогда не возвращайся!..

– Оставить?..

– ДА!!! Да! Да! Оставь меня, отвали! – отталкивала я его, пробуя вырваться из ледяной хватки, пробуя выбраться из лабиринта, где не будет второго склепа для Максима Воронцова.

Я не поднимала на него глаза, я кричала сквозь слезы, благодаря их, что защищают меня от резкости изображения его лица, ставшего сейчас пятном и бликом.

Максим успокаивающе коснулся моего виска губами, как умел делать только он, прикосновением крыла бабочки, я тут же перестала истерить и метаться.

– Я сделаю, как ты просишь, Кирыч. Пока не найду ответ, как сделать тебя счастливой. Как избавить тебя от Аллы.

– А если ты не найдешь ответ даже за двадцать два года? – не верила я, что произношу эти слова вслух.

– Значит, найду за двадцать два года, двадцать два дня, двадцать два часа и двадцать две секунды.

Сквозь рыдания из меня вырвалось подобие улыбки, той гремучей смеси отчаяния, тоски, надежды и прощения. Прощания с мечтой, что исполнится не у тебя, но у того, кого ты любишь.

– Держись, – прошептал он, и я услышала визг тормозов рычага стоп-крана, когда он дернул его.

Меня вжало в стену, и губы Максима впились поцелуем, давящим на меня всеми пятью вагонами поезда, что находились в экстренном торможении двадцать две секунды. Двадцать две секунды растворяли меня, вдавливая в Максима.

Если бы мы были газом или жидкостью, мы бы смешались в единую молекулу, но мы были двумя масляными пятнами в лампе-ночнике: он белым, а я черным, а два пятна не могли смешаться, они могли только распадаться на более мелкие капли, запертые внутри одной и той же лампы.

Поцелуй Максима весил десять тонн и длился, пока составы локомотива приходили к полной остановке, что заняло двадцать две секунды.

Двадцать две секунды длился поцелуй, резко оборвав который Максим выдохнул, отрываясь от меня.

Он не обернулся и ничего не сказал, разжал двери поезда и спрыгнул на рельсы соседних путей.

Что-то жесткое мешало мне возле щеки. Пошевелив языком, я вытащила изо рта кусочек сломанного зуба, чувствуя, что на переднем резце не хватает уголка.

Если я думала, что за последние двадцать четыре часа перевыполнила норму эмоциональной нестабильности на пять лет вперед, я ошиблась.

МАКСИМально ошиблась.