Демидовский бунт

От костра принесли ведро горячей воды – солдаты так и не успели попить кипяточку с сухарями, – и отец Киприан до ломоты в спине возился над побитыми ватажниками, промывал и перевязывал раны, а сам чутко прислушивался к тому, как распоряжается Гурий Чубук. Хотелось знать, что движет атаманом – ненависть ли к царице и притеснителям дворянам, жажда ли разбойной добычи, обагренной людской кровью?

Чубук сиял, словно молодой месяц в ясную майскую ночь: взяли-таки хороший трофей! На барке везли хлеб, фураж для лошадей, огнеприпасы, оружие. Три пушки на носу барки замерли в неподвижности, уставя безмолвные стволы в сторону темного берега. Атаман ходил около пушек, гладил их стволы, холодные и чуть влажные, заглядывал в жерла, сокрушался:

– Эх, умельцев бы к ним! Добрая была бы нам подмога супротив драгун.

Отец Киприан закончил перевязывать, с трудом поднялся на ноги. С берега по сложенным вдвое сходням провели развьюченных лошадей. Непривычные к деревянному настилу, они всхрапывали, косили глазами, рвались из рук. Привязанные к мачте, не могли долго успокоиться, пятились, каждая в свою сторону, натягивая повод до гудения. И успокоились, лишь когда на головы им надели торбы с овсом.

Отец Киприан помял рукой поясницу, потом тронул Панкрата за плечо, спросил негромко:

– Скажи, брате, а где служилые люди лежат? Тоже, полагаю, пораненные среди них есть?

Панкрат Лысая Голова нахмурился, чуть приметно двинул факелом в сторону борта, угрюмо ответил:

– Нет здесь пораненных солдат… Все ушли… по Иртышу.

– Та-ак, – выдохнул отец Киприан. Что-то словно оборвалось под сердцем. В голову ударил тугой звон, словно вдруг очутился под звонницей собора. Монах нащупал пустое, закопченное на костре ведро, перевернутое вверх дном, медленно опустился на него.

Гурий Чубук услышал его осуждающий возглас, сверкнул белками глаз.

– Забыл ты, святой отец, как драгуны раненых ромодановцев штыками к земле прибивали? Да и гончаровских твоих знакомцев бригадир Хомяков не церковным вином потчевал – картечью да бомбами! Всепрощением полна твоя душа, а моя кипит от ненависти! И нет той ненависти иного исхода, как ворогов и мужицких притеснителей казнить без жалости! Тем паче – в драке! Либо они нас изведут под корень, либо мы, собрав рать мужицкую, их изничтожим! – Гурий тяжело протопал сапогами, в сердцах хлопнул дверью кормовой каюты и исчез в ней.

Рядом с монахом завозился Илейка, привстал с груды сваленных канатов. На миг ему вспомнилось, как в слезах поднимался к селу Ромоданову Кузьма Петров с убитым сыном на руках, потом будто вновь увидел драгун, скачущих к поселению беглых на Иргизе, одноглазого атамана с веслом в руках. В бликах лунного света на иртышских волнах почудилось ядовитое вспыхивание обнаженных драгунских палашей… Не сказал ничего монаху, положил руку на его плечо, словно так можно было успокоить отца Киприана. Но тот, к удивлению Клейки, с горькой улыбкой похлопал ладонью по его руке, отозвался в задумчивости:

– Может, прав атаман… По-своему, конечно, прав, – добавил монах и умолк.

Среди ватажников слышался громкий говор, смех. Несколько человек на носу барки, разлегшись около пушек, пытались затянуть невеселую песню:

Воспоил, воскормил отец сына,
Невзлюби сына, со двора сослал:
– Ты поди-ка, сын, со двора долой!
Ты спознай-ка, сын, чужу сторону,
Чужу сторону, незнакомую…
Запропал-пропал добрый молодец,
Запропала ево буйна головушка
На чужой дальней сторонушке…

У левого борта сидел молодой парень и сквозь слезы поминал убитого солдатами родителя. Отец Киприан перекрестил шестерых покойников и пошел с ватажниками хоронить убитых в прибрежных песках.

Из кормовой каюты вслед за ними вышел и атаман, проводил недавних сотоварищей, потом вернулся на барку, вспомнил про Игната и прокричал в сторону сходней:

– Игнат не объявился еще?

Ему с берега ответили, что пока не видать атаманова помощника.

– Да что он, пень березовый, на дно Иртыша за тем ахвицером нырнул, что ли? – ругнулся Чубук и снова исчез в каюте. Слабое пламя свечи еле освещало помещение, в котором недавно еще жил офицер, старший над воинской командой, охранявшей барку.

Снизу по течению послышались сначала отдаленные неясные голоса, потом тяжелые неровные шаги. По сходням впереди Игната поднялись двое – хмурый с поджатыми губами солдат без головного убора, мокрый, в испачканном глиной обмундировании. На солдате полувисел молоденький, нахлебавшийся воды офицер в одном нательном белье, без кителя. Глянцевые носки сапог испачканы глиной и речным песком. Мокрые русые волосы повисли на бледном лице, закрывали глаза. Офицер угрюмо-растерянно косился на ватажников.