Демон

Но время шло, и со временем смутное беспокойство, затаившееся в глубине естества, сделалось более явным. Оно все настойчивее пробивалось в сознание Гарри, он гнал его прочь и пытался его истребить, но оно не желало умирать. Оно не кричало ему: Ты виновен, просто что-то невнятно шептало, и Гарри боролся вслепую, в неведении и страхе, и неизбежное все-таки произошло – вернулась нервозность, вернулся болезненный зуд под кожей, но теперь их еще усугубляли колеса пригородной электрички, стучащие по рельсам, по одному и тому же пути каждый день – по одному и тому же пути, одному и тому же пути… вот и все, дело сделано… вытирать промокашкой – и битва внутри у Гарри Уайта постепенно наращивала накал, и напряжение нарастало, медленно, но неуклонно.

Линда сначала почувствовала, а потом и заметила перемены, происходящие с мужем. В нем появилась какая-то странная напряженность. Его движение и реакции были слишком порывистыми и резкими, чуть ли не судорожными. Сперва она думала, что это связано с какими-то проблемами по работе, но проблемы бывали и раньше, и в таких случаях Гарри обычно задерживался в офисе допоздна и слегка замыкался в себе. Теперь он возвращался домой даже раньше обычного, и так продолжалось уже несколько месяцев. Он не был замкнутым, не был рассеянным, как это бывает, когда человек погружен в свои мысли, но стал крайне чувствительным, и со временем эта чувствительность переросла в раздражительность. Он не был груб с нею, почти не кричал на детей, но она видела, что его раздражает, когда дети шумят, и он морщится, словно все его нервы оголены, и как будто борется с собой, чтобы не сорваться и лишний раз не наорать на расшалившихся ребятишек.

Ее беспокойство росло с каждым днем. Ей не хотелось выступать в роли надоедливой женушки, лезущей в дела мужа, но однажды вечером она все же спросила, все ли у него хорошо. Он ответил ей резким «да» и перевел разговор на другое.

Постепенно она поняла, что все ее мысли заняты только Гарри: его что-то тревожило, она тревожилась за него, и эта тревога стала настолько невыносимой, что ей пришлось снова поднять эту тему. Она дождалась, когда дети уснули, и снова спросила у Гарри, все ли у него хорошо.

Все хорошо.

Она на секунду замялась, боясь продолжить, но страх промолчать был сильнее. Это точно, Гарри? Я имею в виду, может быть, у тебя что-то случилось и ты просто не хочешь мне говорить, чтобы я не волновалась?

Ничего не случилось. С чего вдруг такие настойчивые расспросы?

Извини, милый, я не подумала, что тебе может быть неприятно. Но я беспокоюсь.

Почему?

Ну, ты в последнее время какой-то нервный… как будто тебя что-то тревожит.

Тебе беспокоиться не о чем.

Линда снова замялась, но заставила себя продолжить. Может быть, тебе стоило бы позвонить доктору Мартину?

Зачем? В его взгляде и голосе сквозило искреннее удивление.

Не знаю, милый, просто я почему-то вдруг о нем вспомнила.

Слушай, мне нечего ему сказать, а ему-то уж точно нечего сказать мне. А теперь, если ты не возражаешь, я предпочел бы завершить обсуждение вопроса о моем здоровье.

Линда старалась придумать что-нибудь легкое и пустяковое, о чем можно было бы поговорить, но на ум ничего не пришло. Через пару секунд она вышла из комнаты, и набрала себе ванну, и попыталась унять беспокойство горячей водой с ароматическим маслом.

Колеса электричек продолжали выстукивать свою песню для Гарри, вот и все, дело сделано… вытирать промокашкой… но прошло несколько месяцев, и она, эта песня, на него больше не действовала. Ощущение свободы и радостное возбуждение истощились со временем, вернулась былая нервозность и гложущая тревога, с каждым днем становясь все настойчивее. И, наверное, по нему было что-то заметно – Линда уже не раз спрашивала, все ли у него хорошо. Ему не хотелось грубо отмахиваться от нее, но подвергаться расспросам было невыносимо. Какое-то время воспоминания об остроте ощущений после происшествия в метро помогали справляться с тревожностью, но постепенно дошло до того, что они не просто перестали его вдохновлять, но и добавили к нараставшей тревожности жаркое чувство вины. Он вспоминал, как в газетах писали о семье погибшего человека – вот и все, дело сделано… вытирать промокашкой, – и все сжималось внутри, его щеки пылали, и ему начинало казаться, что все вокруг с подозрением поглядывают на него. Долгое время воспоминания о том, как он толкнул тело, стоящее перед ним, заряжали его возбуждением, достаточным, чтобы заглушить угрызения совести и мучительную тревожность, но глухой стук становился все громче, крики толпы – все пронзительнее, и тело намеченной жертвы уже не желало послушно падать на рельсы, оно вцеплялось в него и тянуло его за собой.