Демон

пробыл в этом хаосе и безумии больше часа и только потом неохотно отправился восвояси, когда все окончательно улеглось и разошлись все самые упорные любители жутких зрелищ. Он стоял в вестибюле, на верхней ступеньке лестницы, и жадно вбирал в себя происходящее. Следом за полицейскими и врачами приехали репортеры, фотографы и телекорреспонденты с камерами и микрофонами. Вся эта бурная суета на фоне всеобщей истерики с криками, стонами и обмороками продолжала подпитывать возбуждение Гарри, пока оно не достигло такого накала, что он сам поражался, как он еще в состоянии стоять на ногах. Он задыхался, ему было трудно дышать, и временами его накрывала такая слабость, что он всерьез опасался грохнуться в обморок, как многие там, на платформе, но так и стоял, плотно зажатый в толпе, сквозь которую с криками пробивались полицейские и врачи, сначала вниз, а потом обратно наверх – вместе с носилками, где лежали какие-то люди, потерявшие сознание от сердечного приступа или просто от ужаса. Гарри видел их мельком, не особенно вглядываясь, ему каждый раз делалось дурно при виде крови и кусочков мозгов, размазанных по их одежде и лицам, и среди всего этого шума, и воплей, и звона в ушах он сумел разобрать лишь одну фразу: Его пришлось вытирать промокашкой.

Когда отбыли последние стражи порядка и толпа начала потихоньку редеть, Гарри стали видны влажные пятна на платформе, колоннах и лестничной балюстраде, а также на рельсах, где уборщики смыли кровь. Репортеры и телекорреспонденты закончили брать интервью у многочисленных очевидцев кровавой трагедии и тоже отбыли восвояси.

Вскоре на станции остались только обычные звуки (его пришлось вытирать промокашкой), шум поездов, гул голосов пассажиров. Гарри заставил себя сдвинуться с места (вот и все, вот и все, дело сделано), вышел на улицу, поймал такси и поехал на Центральный вокзал.

По дороге домой накал возбуждения не уменьшился ни на йоту, в стуке колес электрички Гарри слышалась песня: Вот и все, вот и все, дело сделано… вытирать промокашкой… вот и все, дело сделано… вытирать промокашкой…

Когда

он приехал домой, Линда буквально опешила от его вида. Он был мертвенно бледным, практически серым, но его щеки горели пунцовым румянцем, а глаза отливали стеклянным блеском, как бывает при очень высокой температуре; его движения казались какими-то странными, даже слегка жутковатыми, словно им управляла некая внешняя сила, а сам он был полностью отделен от себя. Линда с трудом узнавала в нем своего мужа. Она в панике наблюдала, как он рухнул в кресло.

Милый, ты хорошо себя чувствуешь? Мне кажется, ты заболел.

Я не знаю, он пожал плечами и покачал головой.

Я уже собиралась звонить в полицию или обзванивать больницы. Ты так поздно пришел и не предупредил, что задержишься. Ты всегда предупреждаешь, когда задерживаешься… Я боялась, а вдруг ты попал в аварию, или Бог знает, что с тобой случилось. Ой, Гарри, я так рада, что все хорошо, она обняла его и поцеловала. Принести тебе кофе или чего-то еще? Что случилось? Я чуть с ума не сошла от беспокойства.

Электричка опаздывала, он машинально приобнял ее за талию и положил руку ей на бедро.

Внимание Линды вдруг привлекли новости по телевизору. Диктор что-то сказал об ужасной трагедии в нью-йоркском метро, на экране возникла картинка: камера следовала за врачами «Скорой помощи», спускавшимися по лестнице на платформу, и на мгновение выхватила из толпы лицо Гарри – Это ты, Гарри! – а диктор за кадром продолжал рассказывать о трагическом происшествии под приглушенные крики и визги людей на станции. Господи, какой ужас. Ты был там, Гарри. Какая жуть. Теперь понятно, почему у тебя такой вид.

Гарри уставился в телевизор, завороженный тем, что он видел, и слышал, и вспоминал, и переживал заново.

Остаток вечера он провел в каком-то полукоматозном состоянии. Линда, теперь уже знавшая, что с ним такое, старалась не слишком его беспокоить, пока он вполглаза смотрел телевизор. Сейчас его лучше не трогать, а совсем скоро он ляжет спать, и наутро все будет в порядке.

Гарри проснулся посреди ночи, подскочил на постели, и Линда поспешила его успокоить. Все хорошо, Гарри. Это Мэри расплакалась. Я к ней схожу. У нее просто режутся зубки. Он уселся на краю кровати, его желудок сжимался и как будто подкатывал к горлу, голова буквально раскалывалась. Он вдруг зажал рот руками и бросился в ванную, но не успел добежать, первая волна рвоты выплеснулась на ходу, он пошатнулся, врезался в стену, тяжело осел на пол и еще долго сидел в обнимку с холодным фаянсовым унитазом, а рвота все не прекращалась и не прекращалась, спазмы накатывали с такой яростью и частотой, что ему было трудно дышать, руки и ноги сводило судорогой. И так продолжалось целую вечность…

По прошествии