Демон

Но этот внутренний Гарри знал и другое: если ты убираешь из жизни что-то по-настоящему важное, от чего, собственно, и зависит вся жизнь, надо его заменить чем-то как минимум равноценным. И это «что-то» уже зрело в нем, точно плод – в материнской утробе. Гарри вынашивал этот плод нежно и бережно. Холил его и лелеял. Позволяя ему медленно проникать к себе в разум. Не подгонял его, не принуждал развиваться быстрее, а просто ждал и ловил дразнящие намеки на то, к чему все идет. Это жизненно важное «что-то» оставалось неопределенным еще много-много недель, и, продолжая сдаваться на милость этому новому ощущению, Гарри все больше и больше замыкался в себе, а с виду производил впечатление человека, достигшего крайней степени безмятежности. С его лица не сходила улыбка, отражавшая внутреннее свечение, словно он знал секрет, неизвестный больше никому.

Было и возбуждение. Возбуждение и азарт, что росли вместе с плодом. Восторг предвкушения, невероятная острота ощущений, не похожая ни на что из того, что ему доводилось испытывать раньше и о чем доводилось мечтать – нечто, не поддающееся объяснению, нечто такое, чего нельзя осознать, а можно лишь пережить. На сознательном уровне он пока не сформулировал для себя, что именно готовится произойти, но его естество уже знало, и с каждым днем он все ближе и ближе подходил к этому знанию. И чем ближе он подходил, чем острее становилось его возбуждение.

Когда он наконец осознал, что собирается сделать, то сам удивился, почему он так долго шел к этому пониманию. Все казалось настолько простым и логичным. И вполне очевидным. И вместе с осознанным пониманием нахлынула новая волна возбуждения, всесокрушающего восторга. Если он чувствовал себя свободным и цельным, когда еще даже не понимал, что именно в нем вызревает, то теперь ощущение целостности и свободы возросло во сто крат – теперь, когда стало понятно, что он не только кого-то убьет, но сможет еще и обдумывать каждый свой шаг до, во время и после. От одной только мысли об этом его почти парализовало от пронзительного восторга. Боже, какая радость. Какая беспредельная радость. И к этой мысли он мог возвращаться в любое время, когда угодно. Когда нарастающая тревожность снова будет мешать работе или когда его снова потянет на подвиги, чтобы унять внутренний зуд, можно просто остановиться и подумать о том, как он кого-то убьет. Не надо никуда идти, не надо ничего делать – остаешься на месте, думаешь о предстоящем убийстве и обретаешь не только мгновенный прилив восторга, но и мгновенное освобождение от внутренней боли, рвущей нутро. Легко и просто. Везде и всюду. Теперь он стал ездить на Центральный вокзал не на такси, а в метро, просто чтобы оценить эффективность своей идеи. Он сознательно шел на то, чтобы его толкали в давке, прижимали к дверям или пихали локтями со всех сторон, а он просто думал о том, что собирается совершить, и полностью отключался от всего вокруг. Упивался собственными ощущениями покоя и силы. Исключительной силы. Незыблемой силы. Силы, делавшей его неуязвимым для внутренних бесов, от которых он так упорно искал спасения.

Вместе с новым пониманием пришло удовольствие от того, что у него вновь появилась возможность затеять игру. По крайней мере, на первое время. Когда-нибудь предполагаемое убийство станет реальностью, а пока что его возбуждала сама перспектива. Собственно, тем его и привлекали эти переживания. Откладывать исполнение задуманного можно было практически бесконечно, что само по себе добавляло восторга. Предвосхищать, предвкушать, ласкать и нежить свое ожидание. Да, именно так он и сделает. Будет мучить себя соблазном как можно дольше. Когда-нибудь все свершится, но сейчас пусть оно его манит. Он сам создаст себе саспенс. И сам себя сдержит!

19

Прошло много недель прежде, чем Линда заметила перемены в Гарри. Забота о двух детях отнимала почти все ее время и силы. Гарри настаивал, чтобы она наняла няню, но она продолжала твердить, что она – мать своим детям и будет заботиться о них сама.

Линда не могла бы сказать, что именно переменилась, но сама перемена ей нравилась. Гарри стал тише, спокойнее, меньше шутил и ребячился, но ей это нравилось. Она полюбила тишину. Когда у тебя двое детей, начинаешь ценить тишину и покой.

Однако со временем она начала понимать, что Гарри не столько спокоен, сколько замкнут в себе. Он по-прежнему улыбался и разговаривал с ней, но что-то в нем изменилось. Она не могла сформулировать для себя, что именно ее беспокоит, и все же ее беспокойство росло с каждым днем. Вроде бы не было никаких очевидных причин для тревог, но ей почему-то казалось, что что-то не так. Она ощущала какую-то смутную угрозу, и ей это очень не нравилось.