Демон

в животе и в паху все всколыхнулось и ожило, его била дрожь – много долгих, мучительных секунд, сложившихся в целую вечность, – и что-то дергалось в горле, и лица плавились, сливались друг с другом, и третье лицо подступало все ближе и становилось отчетливее, и он слышал смех своих детей, чувствовал мягкую теплую нежность жены, и глаза резало болью, и его истомленное, застывшее тело чуть не сломалось, когда он заставил себя подняться и оперся о спинку скамейки, пытаясь выпрямить это скрюченное тело, но оно никак не выпрямлялось под желтым светом парковых фонарей, и внутри все вопило и сжималось от ужаса, внутри бушевала война, он весь превратился в одно поле битвы между райскими и адскими псами, и адские псы терзали его плоть, рвали зубами, рычали все громче, впадая в неистовство от вкуса и запаха крови, а райские псы неподвижно застыли в молчании и ждали, и адские псы глумливо косились на них, насмехаясь, и продолжали рвать на куски плоть Гарри Уайта, потому что доподлинно знали, что им ничего не грозит, что сейчас им не надо бояться райских псов, которые могли бы пожрать их в мгновение ока и вернуть поле битвы, залитое кровью и гноем, в его изначальное нетронутое состояние, но райские псы не вступают в сражение, пока их не попросят, а значит, адская свора могла безнаказанно пировать, зная, что просьбы не будет, мольбы не будет, и райским псам придется лишь ждать, наблюдать и молчать, пока адские псы будут рвать плоть Гарри Уайта и макать морды в его горячую кровь, их глаза полыхали безумием, и они подступали – насмешливо, дерзко – к райским псам, замершим в ожидании, и плевали им в морды кусками мяса и кровью Гарри Уайта, издевательски выли, заходясь вызывающим лаем, а райские псы продолжали стоять молчаливыми изваяниями и ждать, безмолвно снося все насмешки и надеясь услышать призыв, который позволит им вмиг прекратить это кровавое бесчинство, что творилось у них на глазах, они ждали и ждали призыва, слышали боль Гарри Уайта, которого адские псы пожирали заживо, и надеялись, что его боли и муки все-таки хватит, чтобы он смог закричать и призвать их на помощь, но адские псы подходили все ближе и все наглее плевали им в морды кусками мяса, вырванными из растерзанной плоти Гарри Уайта, пока он сам, прижимая свой сверток к груди, медленно приближался знакомой дорогой к Пятой авеню, а оттуда уже зашагал в направлении Собора святого Патрика.

Он шел один. По улице проезжали какие-то автомобили. Но он шел один. Иногда попадались прохожие. И все-таки он шел один. С Гарри не было никого. Только тот, внутренний Гарри, раздираемый на куски. Но здесь, на улице, он был один. Гарри Уайт шел и стоял в одиночестве.

И в своем одиночестве он снова чувствовал, как его давит со всех сторон толпа зрителей на параде в День святого Патрика. Парад? Сегодня? Когда? Когда Пятая авеню была морем бушующей зелени, с оркестрами, полицейскими, дворниками, тамбурмажоретками и никчемными городскими чиновниками????

Века? Тысячелетия????

Целую жизнь назад?

Он обошел собор по кругу, периодически запрокидывал голову до боли в шее, смотрел на горгулий и шпили, пронзающие небеса. Собор был огромным, незыблемым. Казалось, ничто не способно его потревожить. Казалось, что он останется здесь навеки – невозмутимая, несокрушимая глыба.

Он остановился у входа, чуть-чуть подождал, потом поднялся по ступеням и встал в темноте перед запертой дверью. Чуть погодя прислонился к каменной стене, и холод пробрал его до костей, но к холоду он привык быстро, лишь сильнее сгорбился, поплотнее закутался в пиджак и еще крепче прижал к груди сверток. Так он и ждал, стоя в холоде и темноте, глядя в одну точку у себя под ногами.

Время шло медленно, но неотвратимо. Однако время утратило всякий смысл. Когда-то время имело исключительное значение, и в голове Гарри постоянно маячило некое смутное расписание, график движения к успеху, и Гарри шел с опережением графика. Он прибыл досрочно. Когда-то это расписание достижений, этот табель успеха значили для него все, но каждый раз, когда он достигал своей цели, она становилась бессмысленной, все, что раньше имело значение, становилось бессмысленным, а он все равно рвался вперед, но куда? Он уже прибыл на место. Куда теперь? Куда?

Да,

когда-то время было исключительно важным и ощутимо присутствовало в его жизни, но не теперь. Теперь он просто стоял, прислонившись к холодной стене, и смотрел себе под ноги, пока время шло как бы само по себе, и когда-нибудь оно пройдет, настанет утро, пасхальное утро, откроются двери собора, и он войдет внутрь. Все так и будет. Когда-нибудь. Время уже не имеет значения. Теперь уже нет.