Демон абсолюта

Также есть чувство, которое и игрок, и авантюрист настоятельно испытывают: неудовлетворенность. Человек, вовлеченный в авантюру, является не большим авантюристом, чем тот, кто купил билет Национальной лотереи, является игроком; но человек, для которого авантюра стала тем, что она есть на самом деле — страстью, носит в себе костер Геракла; и, поскольку он зажигается в стольких сердцах, часто братскую общность. Если он не ищет ничего, кроме власти, люди чувствуют к нему скорее ту смесь восхищения и ненависти, которую вызывают в них все царственные особы[77]. Но, начиная с фанатичного отказа от социального удела и кончая неудовлетворенностью, авантюра участвует в восстании против порядка, установленного богами; и люди одержимы ею лишь потому, что они задаются вопросом, не должно ли им узнать урок Прометея в этих жестах императора, героя или чудака[78].

Неудача приносит авантюристу гибель, убивает его или делает нищим; успех объединяет его с тем социальным уделом, от которого он намеревался освободиться; так же, как игрок, он радуется, иногда против воли, если [не может больше] захватить у другого партнера. Чувство, которые он испытывает наиболее настоятельно — будь то из-за судьбы, навязанной ему, или из-за того, что он носит в себе — это неудовлетворенность[79].

Часть первая. Время поражений

Глава I.

Едва младший лейтенант Лоуренс был назначен в египетское отделение Интеллидженс Сервис[80], началась его борьба против каирского штаба.

Он был назначен в скромный отдел военной разведки, картографии и секретной службы, выполняющий функции службы безопасности Каира. Офицеры, которых направили туда в конце 1914 года — среди них капитан Ньюкомб, который когда-то отправился в поездку с целью составления карты Синайской пустыни, под прикрытием археологической миссии, с помощью двух молодых археологов, заведовавших раскопками в Каркемише[81], Вулли и Лоуренса — мечтали создать службу, достаточно сильную для того, чтобы развязать революцию в Сирии и в Месопотамии, бросить против Турции ее арабских подданных, как в начале века против нее были брошены ее христианские подданные.

«Офицер египетской армии, — писал Лоуренс по приезде[82], — пребывает в плачевном неведении о том, что находится по ту сторону границы. Вулли день-деньской сидит, составляет топографические карты и выдумывает хвастливые утки для прессы… Ньюкомб управляет бандой самых агрессивных шпионов и разговаривает с генералом. Я — офицер-картограф и пишу географические отчеты, пытаясь убеждать, что Сирия не населена исключительно турками…[83]»

Скорее гнев, чем ирония. Эта маленькая группа офицеров разведки, которые между собой называли себя «Незваные», изо всех сил кричала в уши глухих об уязвимости турецкого господства от Киликии до Индии. Не только из статистических данных они знали, что во вражеской империи насчитывается десять с половиной миллионов арабов против семи с половиной миллионов турок; они уже провели годы «по ту сторону границы». Они знали, что идея родины распространилась в Османской империи, как раковая опухоль, и что империя при смерти.

Абдель-Хамид[84], «красный султан», который когда-то под страхом смертной казни запретил произносить слово «родина» даже в армии, понимал, что эта идея несовместима с его империей: там не могло быть родины османской, только турецкая родина — а вместе с ней появляются родина македонская, сирийская, армянская, арабская. Турция не могла обрести родину и не потерять при этом империю. Едва только младотурки захватили власть[85] во имя нации, перед ними сразу же возникли притязания наций, издавна бывших их вассалами. Арабы — в Сирии и главным образом в Месопотамии, многие из которых занимали высокие посты в армии — со всей душой участвовали в младотурецкой революции, от которой ожидали федерализма. Вскоре после выборов — контролируемых младотурками — шестьдесят арабских депутатов заседали в Парламенте против ста пятидесяти турок; три — в Сенате, против тридцати семи турок; через несколько месяцев партия «Единение и Прогресс» стала расистской и сделала своей идеологией туранскую идеологию Энвера[86]. За победой революции почти всегда следует возвращение национализма побежденных правителей. Все нетурецкие общества были распущены, административная централизация усилена, арабское движение стало преследоваться. Арабы возненавидели младотурок больше, чем ненавидели Абдель-Хамида: они испытывали больше надежд на них, и новые тираны еще вчера были их друзьями.