Демон абсолюта

Но это конец идее служения, которая придавала всю свою силу романтическому мифу о честолюбии. Поставив свою энергию на службу приказам короля, необходимо быть исполнителем. Герой на поводке — слабый герой. Но если честолюбие не служит никому, кроме самого честолюбца, оно теряет всякую форму, оно открывается в бесконечность. Оно более не является детерминированным объектом. Честолюбцы романов жаждали власти, но власти в той форме, которую романист вынужден укрывать в сумерках, под угрозой потери ее воздействия. Это аналоги персонажей Байрона или Гюго[65], которых толкает к их драматической судьбе таинственный рок. Это романтические герои социальности, и их честолюбие, страсть к цели, которая всегда отступает, стало почти идентичным с авантюрой. Общественное мнение проницательно, когда зовет честолюбцев Бальзака авантюристами.

V

«Кем я был бы в Европе? — спросил меня немецкий полковник на службе Персии. — Лейтенантом, конечно же…» Вечер поднимался по улочкам Шираза вместе со стадами ослов, тяжело нагруженных темным виноградом. Офицер обернулся к нашему соседу по гостинице: «А вы почему здесь?» «На Востоке, — мечтательно ответил тот, — можно не работать…»

Это был активный и смелый предприниматель, но он действительно не «работал». Этот отказ от работы не был отказом от деятельности и ничего общего не имел с ленью. В каждой столице независимых государств Азии встречаются персонажи такого рода, изобретательные, мастера на все руки, романтичные, они трудятся меньше, чем землекопы (к тому же в этих краях нет землекопов), но куда больше, чем наемные работники. Множество занятий, которые они временно выбирают, изнурительны: многие среди них в Персии водят грузовики через пустыню. То, что они отвергают в работе — ни в коем случае не усталость[66].

Свобода — это сложная идея, но ясное чувство, потому что ее противоположность слишком уж не похожа на нее; человек чувствует себя свободным в той мере, в которой он позволяет себе действие или вовлекается в него, узником — в той мере, в какой он к этому действию принужден. Современное общество свободно там, где оно придает силу веры идее о том, что смысл жизни — выполнять работу, которой мы выбрали заняться, чтобы стать (или остаться) богатым и почтенным[67]. Но для любого, кто ставит под вопрос ценность этого богатства и этой почтенности, буржуазия в таком же плену у своей свободы, как рабочие — у своих машин. Обвинение, которое противопоставляет ему авантюрист, параллельно обвинению религиозному: «И что же, человеческая жизнь, жизнь, которая никогда больше не повторится — неужели это и есть все?»

Яростное романтическое обвинение по адресу буржуа целит дальше, чем кажется сначала. На желание стать богатым и почтенным оно отвечает, что первое желание человека — удовлетворить и воплотить те стороны его личности, которые предпочитает его воображение. Ответ тем более язвительный, что истинный буржуа не похож на ту карикатуру, которую делает из него художник, и ни в коей мере не презирает свои мечты: он их опасается. (Какой буржуа отказался бы стать Тристаном или д’Артаньяном, если бы не надо было рисковать прочностью своей жизни?) В каждом человеке тот, кто создает вымысел (художник) и тот, который пытается прожить его (авантюрист) находят сочувствие[68]. Воплощенное в Золушке, или в машинистке, которая в кино выходит за сына банкира, в маркизе Карабасе, в «человеке, который хотел быть королем»[69], или в Карле V[70], который больше не хотел им быть, освобождение от социального удела пробуждает в каждом, кто упоминает о них, смутную зависть. От того удела, который никакая революция не может радикально изменить, которого не избегают и богатые; который влечет за собой организацию жизни, рассчитанную на старость (авантюрист одинок), поиск «места» (авантюрист — кочевник), благоразумие (авантюрист дерзок и, даже если страстно любит деньги, довольно редко жаден); от социального удела, признающего мировой порядок.

Однако авантюрист прежде всего противопоставляет себя идентичности: он меняет страну не только затем, чтобы завоевать ее частицу, но часто и для того, чтобы избавиться от собственной. Кажется, во всем, что делают с собой такие люди, провозглашается: «Я — это не мое имя, я — это не моя профессия, я буду действовать там, где меня не знают, я отвергаю все, что позволяет меня классифицировать, все, что вынуждает меня считать себя лишь совокупностью всего этого». Его противник — это мировой порядок, реальность.