Демон спускается с гор

Почему ей разрешили учиться у Гумзага? Ни отец, ни мать слова не сказали против. Неужто знали, что настанет день и им пригодится разумная дочь? Училась Айсэт хорошо, выпевала заговоры слово в слово, запоминала травы – какую в какой час собрать, руками или ножом срезать, в ступе растолочь или отвар изготовить. Как по болотам ходить, как богам молиться. Но вопросы ее никогда не кончались. Почему жрец позволил учиться меченой девчонке? Не нашел достойного среди мужчин? Или пожалел ее, вечно взъерошенную, босую и диковатую?

Мать сидела у очага, когда Айсэт вернулась домой. Она не спросила у дочери про Чаж и Дымука, не укорила, что утро в разгаре, а Айсэт не помогает ей по хозяйству. Дзыхан мешала в котле кашу и смотрела на огонь. Она не подняла головы. Айсэт тронула мать за плечо, погладила по щеке и сама заглянула в ее глаза, не дождавшись ответной ласки или хотя бы стона, что теперь срывался с материнских губ чаще слов.

Айсэт поцеловала Дзыхан в висок:

– Ничего, мама. Я помогу. Я принесла мертвой травы, мы с тобой справимся.

Часть мертвой травы следовало перетереть в кашицу, чтобы выдавить из нее белесые слезы. Другую – истолочь и перемешать с углями. Айсэт помогала себе напевом:

Моя сила больше твоей силы,
Мой рот шире рта твоего,
Мое слово – камень, твое – труха,
Мое сердце – огонь, твое – зола,
Моя трава дает жизнь,
И от жизни ты бежишь.

Мертвая трава пустила сок. Айсэт намазала губы матери, поспешила к отцу. Оставалось подготовить угли и ждать.

Айсэт помогла матери зайти в альков, та ни за что не желала тревожить болеющего мужа. Горький аромат лекарства вытеснил запах каши. Дзыхан втянула носом целительный дым, провела слабой рукой по метке Айсэт:

– Ты должна готовиться.

– Ни к чему. Я с вами останусь, прослежу, обед приготовлю, воды принесу. А там я только время потрачу.

– Мы не должны нарушать обычая, – даже тихим голосом Дзыхан говорила, не принимая возражений. – Довольно и того, что мы с отцом не сможем присутствовать. Воды принеси, и будет. Противиться воле духа нельзя. – Мама не всхрапывала, как отец, но дышала прерывисто. – Я сае[13] свое достала. Для тебя. Сними это. – Она приподняла руку к поясу Айсэт. – Нож оставь, у пещеры он тебе ни к чему. И лицо умой. – Веки Дзыхан затрепетали. – И молись, дочка, как Гумзаг учил. О себе молись, не о нас.

«Мамочка, а если меня дух выберет, ты плакать станешь?» – все не отставала от матери Айсэт, когда в первый раз ей позволили провожать невест в Ночь Свадеб вместе со взрослыми.

Как могла она спрашивать подобное? Возраст не давал осознать? Или веселая музыка и громкий смех сбивали с толку беспечное дитя? Матери наряжали дочерей в шелка и отправляли на скалу с песнями. Отцы облачались в белоснежные бурки, выбирали лучший бешмет[14] и цый[15], вешали на пояс кинжалы. Они исполняли горячие, громкие пляски и вскидывали оружие к небу, словно собирались в бой. Оттого Ночь Свадеб мнилась детям праздником?

Айсэт поправила взмокшие волосы матери, накрыла шерстяным одеялом исхудавшие руки.

– Отдай ее пещере, и она вернется к тебе, – прошептала Дзыхан сквозь плотно сжатые губы и вздохнула.

Отец тоже перестал стонать. Запах болезни обступил их, выталкивал Айсэт прочь из дома. Но тени не желали ее отпускать. Они росли, и ползли по стенам, и звали вновь заглянуть, проверить, убедиться в том, что ее «ты не знаешь» все еще действует.

У стены стоял открытый сундук, на крышке которого мать сложила белое сае с широкими рукавами и серебряный, украшенный темно-красными камнями пояс. Мать смотрела на платье пустыми глазами. Айсэт проследила за ее взглядом, а сама двумя пальцами коснулась настойчивой тени. Надо было проверить, помогает ли мертвая трава.