Демонтаж

Седа посмотрела на окна квартиры. Света не было. Она обернулась к Манвелу, смотрела ему прямо в глаза и чувствовала, что в темноте заливается румянцем. «Дети уже спят, – сказала она несмело. – Можно переночевать у меня». Взгляд Манвела снова упал на ее руки. Он впервые заметил, что на безымянном пальце нет кольца. Можно, повторил ему внутренний голос.

Он вошел в подъезд следом за ней.

Под утро Манвел понял, чего ему хотелось с той минуты, как он узнал правду о своем отце. Ему хотелось отомстить. «Но при чем тут Седа?» – спросил он себя, глядя, как та, о ком он столько лет тосковал, спит рядом. Он подумал о ее руках. «А при том, – произнес голос в его голове, – что она играла роль матери. Роль сильной женщины, которая осталась одна, потому что мужчина был ее недостоин. А ты хотел ее, потому что, овладев ею, ты бы отомстил отцу. И ты так и сделал. Ты думаешь, будто исправляешь прошлое, будто избавляешь мать от одиночества, даешь ей то, чего отец лишил и ее, и тебя, – крепкую семью. Сыновья всегда в плену у матерей и всегда мстят отцам». Опыт подсказывал Манвелу, что только творчество освободит его от этой боли, и он продолжал препарировать свои чувства. Он глядел на спящую Седу, сейчас такую беззащитную, и говорил себе: «Я всю жизнь ревновал тебя к нему, думал, что на его месте должен быть я. И вот я здесь, с тобой, лежу рядом и понимаю: я не могу исправить прошлое, я совершил ошибку». Седа спала спокойно, не ощущая тревоги и ничего не подозревая. Он осторожно погладил ее лицо. «Ошибку, да. Прости меня, Седа. Прости, что вернул тебя туда же, где когда-то обманул, оставив одну. С кем бы мы ни связали свою жизнь, мы все равно возвращаемся в прошлое. Нам не изменить того, что таится глубоко в наших сердцах. Мы беспомощны перед этим. Я беспомощен. Прости». Эта мысль осветила все предыдущие сомнения Манвела, но ее свет был не ослепительным сиянием, а рассеянным, мягким мерцанием сумерек. Манвелу хотелось уйти.

«Лишь бы не разбудить ее», – подумал он.

Седа все еще крепко спала, когда, стараясь не шуметь, Манвел поднял с пола носки, брюки, рубашку. Его взгляд то и дело падал на разные мелочи в комнате: фарфоровую статуэтку буйволицы, импрессионистский натюрморт, черно-белую фотографию Сако. Все эти вещи принадлежали Седе, были частью ее мира, в который он чуть было не вторгся. Надо скорее исчезнуть, пока не поздно. Он ушел в прихожую, обулся, надел куртку и уже коснулся ручки двери, когда за его спиной послышались шаги, и он, уверенный, что все-таки разбудил ее, обернулся. Но за его спиной стоял в пижаме ее старший сын.

Мальчик сонно поглядел на него и запер за ним дверь.

Память Манвела навсегда сохранит предрассветный Ереван: пустые строгие проспекты с квадратными зданиями из бледно-розового туфа. Казалось, город-призрак ненадолго спустился на землю, чтобы поманить этих смуглых упрямых людей очередной надеждой на возрождение. Двин, Ани, Ереван – сколько еще подобных иерусалимов построит этот народ, доказывая, что имеет право на жизнь? Казалось, ничего нового, эти мысли – те же, что и пять или десять лет назад, но в то же время – отчетливое ощущение, что он, вглядевшись в этот город, впервые увидел его изнанку, узнал, что на самом деле армяне столетиями спят, чтобы вдруг, в одном из столетий – в четвертом, одиннадцатом или двадцатом – пробудиться и дать миру знать о себе, напомнить и Западу, и Востоку, что они живы, что они всё еще здесь – по обе стороны Арарата. «Мы будем спать, пока они снова не разбудят нас, чтобы перебить нас, и опять построим новый город, новую столицу, – слышал Манвел призрачные голоса. – Не имеет значения, где будешь ты. Мы настигнем тебя, где бы ты ни был, и ты присоединишься к нам, чтобы участвовать в новом строительстве армянской мечты о справедливом пребывании на земле, о жизни, избавленной от страданий».

В аэропорту Манвел узнал, что рейс задерживается.