Демонтаж

Ближе к ночи наконец объявили о посадке. Он потащился с чемоданом и рюкзаком по слабо освещенному тоннелю, ведущему в нутро самолета. Стюардессы провожали вереницу уставших пассажиров отсутствующими взглядами. Едва самолет поднялся в воздух, Манвел откинул спинку кресла, укрылся пледом и закрыл глаза. Он был уверен, что проспит весь полет. Но мысли вертелись вокруг событий прошедших суток. В памяти всплывали обрывки воспоминаний: как печальная Седа говорит, что нужна веская причина, чтобы удержать человека там, откуда он хочет уехать; как она, стараясь не разбудить детей, ведет его за руку в спальню, как он целует ее шею и плечи, как лежит рядом с ней, пока она мирно спит; как ее сын молча запирает за ним дверь; как он, очарованный утренним Ереваном, растворяется в городе-призраке. Манвел чувствовал, что он вот-вот ухватит что-то важное. Боясь, что озарение исчезнет, ругая самого себя, он потянулся к рюкзаку под сиденьем, вытащил карандаш и блокнот и, забыв про усталость, начал писать: «Если ты замыкаешься в себе, если спишь, а не бодрствуешь, движение истории настигнет тебя и накажет. Любой кошмар наяву – следствие слепоты. Я был слеп и наказал себя этим звонком. Подчинить себе историю (то есть жизнь) невозможно, но можно стать ее соработником – и тогда, настолько, насколько история (или жизнь) будет формировать тебя, настолько же ты будешь творить ее. Время, казавшееся утраченным, вернется к тебе, после смерти ты обретешь славу. Так люди, общества, целые народы преодолевали время, обретая величие. Ничего не достается человеку просто так, все – через испытания. Глупый повторяет старые ошибки, умный совершает новые. Спящий становится пеплом, бодрствующий, мыслящий – улицей, страной. Христианская цивилизация переживает закат, она умирает, пребывая в предсмертной ностальгии по былым временам, но она же оставляет миру животворящую надежду на новую, справедливую жизнь. Упорное строительство храма справедливости не прекратится, пока есть героическое стремление к правосудию, к познанию, к бессмертию». Свет в салоне погас. Пилот пожелал пассажирам доброй ночи. Манвел включил лампочку над креслом, склонился к блокноту и продолжил: «Мы могли, – снова писал он, – стать частью великой цивилизации, могли участвовать в грандиозном строительстве храма справедливости, как и наши предки могли стать частью великого строительства Античности и Средневековья. Что нам помешало? Прошедшее десятилетие символично. Когда надо было как следует потрудиться, чтобы выйти на новый путь, но мы не захотели, подумали, что достаточно одного шага, а дальше все сложится само собой и снова можно будет спать. Обретение независимости, война, выборы; люди хотели творить историю, но вместо этого утонули в многовековом дерьме неразрешенных национальных проблем. Мы оказались внутренне не готовы к подлинному историческому труду. Мы не ценим свое время. Мы не бодрствуем. За две с половиной тысячи лет мы так и не научились жить вместе сообща. Каждый армянин – памятник лишь самому себе. Но не другу или брату». Стюардесса, проходя мимо, покосилась на него. Большинство пассажиров уже спали.

Манвел хотел уже убрать блокнот и попытаться уснуть, когда тишину внезапно нарушил детский голос.

«Мама, а когда мы вернемся домой?» – спрашивал ребенок. Мать ответила, что скоро. «Мама, а папа приедет за нами?» Мать попросила ребенка не шуметь и постараться уснуть. Манвел замер с блокнотом в руках. Изменился в лице, лоб прорезала морщина. Сердце больно сжалось. «Мы или будем влачить жалкое существование, пребывая во власти сна, изредка пробуждаясь, чтобы огрызнуться на соседей, или научимся постоянному бодрствованию и тогда достигнем небывалого величия. Даже если это ускорит нашу смерть». Манвел посмотрел в иллюминатор, но там не было ничего, кроме тьмы. Сон одолевал его. Ребенок больше не задавал матери вопросов. «Мы обречены спать», – последнее, что записал Манвел в ту ночь.

Седа сидела в Архиве государственной безопасности.