Демонтаж

Генрих Буртчинян сидел в гостиной перед телевизором. Шла передача об армянской диаспоре, как она трудится, собирая деньги на строительство дорог из Армении в Арцах, на восстановление разрушенных после войны городов, на благоустройство послевоенной жизни. Один из кандидатов в президенты сидел за большим дубовым столом и самодовольно обещал пошаговое восстановление страны. Но Генриху Буртчиняну было плевать на дороги, стройку, войну. Это были прекрасные цели, но сейчас его волновало другое. Он ждал, когда объявят результаты лотереи. У него в руке был зажат свернутый билетик с числами. Это была маленькая забава, разбавлявшая его скудную повседневность. Он еще ни разу не выигрывал, но его пронырливый и шустрый сосед Ваге как-то выиграл советскую «копейку». Даже бывший лидер армянской компартии, сейчас тоже участвующий в президентской гонке, присутствовал на вручении приза. «Говорит, не забудь улыбнуться в камеру, когда будут вручать, – рассказывал Генриху Ваге за бутылкой тутовки. – Ну а я что? А я как дураком был, так дураком остался: когда камеру включили, показал язык». Такой он, этот Ваге. Блестящие туфли. Пиджак. Ситцевая рубашка с мелким узором. «Мы, армяне, – говорит, – потому конкурируем с грузинами, что с евреями нам ловить нечего». Они познакомились в поздние сталинские годы на улице Пушкина, куда свозили репрессированных. Семью Ваге депортировали из Грузии. Тоже из прежних, тифлисских армян, но из простонародья. Однако они с Ваге быстро нашли общий язык. Дело же не в классе или в капитале, а в общем прошлом. Важна не власть, которой наделен человек, а благородство мыслей и поступков. Ну какой же ты все-таки старомодный, Генрих. Ну к кому ты обращаешься с этими мыслями? Кому ты интересен со своим благородством? Оглянись. Вот Ваге, показывающий язык. Тот еще плут и артист. Семьдесят лет, а до сих пор водит к себе женщин. Некоторые остаются на ночь. «Женщины ищут счастья, а встречают меня», – говорит Ваге, пожимая плечами. А однажды спросил его: «Генрих, будешь мне напарником сегодня?» – «Ваге-джан, сколько тебе лет? – ответил Генрих. – Сколько мне лет? Какие женщины с нашими больными сердцами?» Ваге всплеснул руками: «Да что ты все озираешься на возраст, на это сердце?! Никогда не поздно дать взбучку реальности! Эти женщины сами себя не полюбят, им нужны настоящие мужчины. Не эти нынешние тюфяки, а мужчины прежней закалки. Те, кто этого усача пережили, кто не боится испытаний». Такой он, этот Ваге. Что ни речь, то пламенное выступление. Он, Генрих, все-таки другой. Он тоже из прежних, но из другой ветви. Его удел – вежливое молчание. Он не отправится на поиски женщин. И не побеспокоит реальность. Он просто дождется телевикторины и узнает в очередной раз, что снова проиграл, а затем приготовит себе скромный ужин с картошкой и кусочком деревенской курицы, купленной накануне у мужика в мусульманских чувяках; и примет недавно выписанные лекарства для нормального кровообращения, – в его возрасте важно сохранять сердечное спокойствие, – а вечером прогуляется по ереванским дворам для хорошего пищеварения. Ведь что может быть приятнее, чем спуститься теплым вечером на улицу, скрестить за спиной руки, склонить голову набок, прикрыть глаза и с улыбкой раствориться в мягкой пыли этого города, под веющими с гор ветрами? Потом вернуться домой, приготовить постель, поправить фотографию жены, мысленно попросив у нее прощения за свою черствость, и, если не будет лень, почитать перед сном, может, исторический или приключенческий роман. Спать желательно без сновидений, потому что в его возрасте они бывают только грустными, только болезненно откровенными, когда, просыпаясь, сознаешь, что людей, которых видел во сне, никогда уже не увидишь вживую, – так себе радость. Поэтому не надо ни сновидений, ни гостей из прошлого, ничего и никого, кто отвлечет Генриха от ровного течения повседневности.

Он просто хочет дождаться телевикторины, до начала которой осталась каких-то пара минут.