Демонтаж

«Положение тогда было двойственное, – продолжал Генрих, словно не замечая нетерпения на лице дочери. – С одной стороны, мы наконец-то жили на родине, которая заново отстраивалась, а с другой – сквозило чувство, что что-то нарушено, что почва для этого строительства зыбкая. Помню, когда я подрос, мы с родителями часто ходили в гости к друзьям отца, они жили недалеко от нас во дворе Армэнерго, в здании Армянского комитета помощи. Во время землетрясения тридцать шестого года мы укрылись в квартире артиста Манвеляна. Он шутил, что над ним живет коммунист Говокян, а под ним геолог Дрбашян, и если они оба дома, значит, никому ничего не угрожает. В этой же компании мы познакомились с Егиазаром Габузяном, личным художником Агаси Ханджяна[39]. Их семья жила в Конде, но часто приходила к нам в гости, и они с родителями выпивали, танцевали, вели непринужденные разговоры. А потом Ханджяна убили. В тридцать шестом, да? И как-то после убийства Ханджяна Габузяны были у нас в гостях, и зашла речь, что вряд ли это было самоубийством, это наверняка было убийство, убрали человека с дороги, хотя человек был деятельный, да, много сделал, чтобы жизнь в стране была лучше. Что-то в таком духе, да. И во время этого застолья я обратил внимание, что под нашими окнами ходит Анушаван, все знали, что он доносчик. Его семья жила во временных постройках, недалеко от города, но он работал участковым и часто крутился под чужими окнами с охотничьей двустволкой за спиной. И родители, и соседи при нем держались нарочито закрыто, и так я понял, что этого человека надо обходить стороной. Но он гулял под нашими окнами, когда папа с другом обсуждали смерть Ханджяна. Я дотронулся до руки отца, кивнул на окно. Отец бросил взгляд и увидел этого плохого человека. Все замерли. „Кто там?“ – тотчас спросила мама. „Никто“, – ответил отец, чтобы не портить никому настроения. Но все уже всё поняли. Вечером того же дня, когда Егиазар с женой ушли, отец признался маме, что под нашими окнами болтался Анушаван. „Он продаст нас“, – тут же сказала мама. „Да зачем ему?“ – легкомысленно сказал отец. „Продаст, – повторила мама. – Сегодня же“».

Генрих закинул ногу на ногу и покосился на дочь.

Седа внимательно слушала.

«И правда, – продолжил Генрих, – в час ночи к нам постучали. Вошли трое в кожанках. „Собирайся“, – сказали отцу. „Куда?“ – спросил он. „Собирайся, тебе говорят, – повторил самый рослый из них и потянул отца за рукав. – Живо“. Мама сунула отцу лист лаваша с сыром и шерстяное одеяло. Отец взял старую книжку стихов Дживани[40] – и всё, больше ничего не успел. Его посадили в автомобиль и увезли. При обыске перевернули весь дом, забрали его книги, переписку с друзьями, которые были у него во Франции. Забрали альбомы и кисти, видимо, кому-то приглянулись».

«В списке конфискованных вещей их не было», – заметила Седа.

Генрих кивнул.

«Больше месяца отца держали в тюрьме на Налбандяна. Мы с мамой носили ему передачи. Там выстраивались огромные очереди из женщин. И молодые женщины, в том числе с детьми, и пожилые. В один из дней, когда мы стояли в этой очереди, прискакали конные милиционеры. Они были пьяные, и один из них замахнулся плетью на очередь, хлестнул кого-то из женщин по спине. Мы с мамой убежали. Потом подруги рассказали ей, что этого человека расстреляли. Мама не удивилась. Она пожала плечами и ответила, что революция пожирает своих детей, как Сатурн. Я до сих пор сомневаюсь, что эти новые революционеры имели хотя бы толику той образованности, которой обладали мои родители».

Генрих помолчал, перебирая в уме воспоминания.