Демонтаж

«Папе хотелось говорить о прошлом. Мама, наоборот, старалась отвлечь его от этих разговоров, чтобы он не переживал заново все плохое. Но он чувствовал потребность все рассказать. Не только он. Все, кто тогда вернулся, много говорили. И не только плохое. Папа, например, рассказывал, как ему помогали в этапе, как он находил друзей среди заключенных и даже среди охраны, как подружился в Ухте с югославом Мешей, который постоянно напевал „По диким степям Забайкалья“. Да, папа попал на Русский Север, в Ухту. Пятнадцать лет работал на лесоповале. Рассказывал, что в бараках держали голодными. В один из дней приехала комиссия из Кремля, заключенных собрали, устроили обход, спрашивали: ну что, товарищи, в порядке вы? хорошо ли работается? всем ли довольны? Один из заключенных, старичок-украинец, ответил холеному москвичу: „Слушай, начальник, может, лучше сразу нас расстреляешь, чем морить голодом?“ Один из членов комиссии улыбнулся ему, а в тот же день бедолагу вывели посреди ночи из барака, раздели догола и заставили колоть дрова. Он умер от обморожения».

Генрих повернулся к телевизору, сев вполоборота к дочери.

«Папа много делился болезненными историями, – произнес он, глядя на ведущего вечерних новостей. – Допросы, пытки, они сломили его. Он так и не рассказал, что с ним делали. Он боялся повторения пыток больше, чем всего остального, даже больше, чем лагеря. Он мне говорил, что не вынес бы пыток еще раз».

Седа внимательно следила за отцовским лицом.

Генрих повторил: «Он бы не вынес пыток еще раз».

Теперь Седа изменилась в лице. Она все поняла.

«К пятьдесят седьмому году как раз достроили дом на Московской улице, и нам как семье реабилитированного предложили там двухкомнатную квартиру. Но отец, к удивлению мамы, не спешил принять ее. Как-то он пришел домой в приподнятом настроении и сказал, что мы можем вернуться в наш дом. „Какой наш дом?“ – спросила испуганно мама, а отец ответил: „На Абовяна“. Мы не знали, что отца завербовали. Когда он вернулся, то устроился на работу иллюстратором детских книг, и как-то на работе он в шутку заговорил по-французски и сказал, что детство и юность провел во Франции. Какой-то ублюдок тут же донес. Кагэбэшники подняли папино дело, изучили и выдали постановление об аресте. Отец, боясь, что придут домой, пошел к ним сам, добровольно. Ему сказали, либо работаешь с нами, либо по второму кругу отправим – сначала в тюрьму, потом в Сибирь. Отец сломался. Согласился работать на них, но попросил, чтобы ему позволили вселиться в старую квартиру на Абовяна. Даже не представляю, что отец для них делал, чтобы они согласились на эту просьбу. Так или иначе, случилось то, что случилось. Семью Анушавана выселили, хотя самого Анушавана уже не было в живых: он стал жертвой чисток еще в конце тридцатых. Видимо, мы были не первыми, кто хотел с ним поквитаться».

Лицо Седы посерело, взгляд был тусклым.

Генрих поглядел на дочь и впервые задумался, правильно ли поступает, рассказывая ей это.

Телевизионные новости уже кончались. Ничего важного в Армении не происходило.

«Как-то, когда отец отлучился по делам, – продолжил Генрих, – сын Анушавана пришел к нам домой».

«К нам домой?» – переспросила Седа.

«Да, – ответил Генрих. – К нам домой, на улицу Пушкина. Слава богу, никого, кроме меня, дома не было. Он признался, что его отец донес на моего. „Не знаю, о чем он думал, – сказал он, – но прошу простить его“. Я ответил, что не в силах простить, что пусть Бог простит. Он стал рассказывать мне, что прошел через войну, но я возразил, что не видел родного отца двадцать лет. Тогда он понял, что ничего не изменить, и бросил напоследок: „А кто будет прощать твоего отца, я или Бог?“ Я не понял тогда его вопроса. Он ушел и в дверях столкнулся с моей мамой. Она спросила, кто это был, и я пересказал ей разговор. Она еще больше разозлилась на их семью, но просила ничего не говорить отцу. Я обещал не говорить. А на следующий день отец принес справку о реабилитации. Говорил, что добился полного возвращения конфискованного имущества. Поэтому, мол, старых жильцов выселят, а нам вернут нашу квартиру. Так родилась семейная легенда, что отец отвоевал у государства наш фамильный дом. Мне кажется, мама убедила себя поверить в это, может быть впервые в жизни пойдя на сделку с совестью. Но переехать на Абовяна она все равно не согласилась. Сказала отцу, что ей не привыкать начинать сначала. „Лучше переедем в новый дом, – сказала она. – А квартира на Абовяна никуда от нас не денется“. Отец расстроился, но с матерью не спорил. Так мы и переехали всей семьей – родители и я с твоей мамой и Мисаком – в дом на Московской».

Генрих договорил.

По телевизору начался российский фильм.