Демонтаж

Расследование, поначалу такое незначительное, перерастало в большую игру. Следователю Мурадяну казалось, что судьба улыбается ему и из пустякового дела он получит сразу двойной куш, двойную победу. Он уже не сомневался, что распутывает нечто гораздо более серьезное, чем какая-то семейная драма. Он полностью сосредоточился на этом деле и постоянно допрашивал не только Нину, но и Сако: о митинге и об убийстве студента-репатрианта, о деталях послевоенной биографии Рубо, чем именно он занимался, что известно о строительной фирме, кто еще там работал. Разговаривал с Сако уже не в баре за пивом, а в участке. Обещал, что он в безопасности и ему, его детям ничего не грозит, если он будет говорить правду. Следователь надеялся обнаружить что-нибудь, что подскажет местонахождение преступника-насильника, обезумевшего маньяка, который в то же время был солдатом на Карабахской войне. Сако отвечал откровенно, ничего не скрывая. Он сломался. Обещал соблюдать тайну следствия, но все же рассказал кое-кому – и вскоре пожалел об этом. «Этого я и боялась», – заявила Седа. Узнав, кого и в чем подозревают, она объявила, что им с детьми не стоит спешить с возвращением домой. «Мне страшно подумать, что с ними будет, если они узнают, что человек, с которым они сидели за столом, – маньяк и убийца». Сако казалось, что это перебор, но он не спорил с женой. «И он все еще на свободе, – продолжала Седа. – Я не могу рисковать, пока он свободно разгуливает по улицам». – «Хорошо, давай повременим». – «Я не готова вернуться». – «Хорошо, Седа. Хорошо». Седа не возвращалась. Брат и сестра оставались вдвоем. Но от Нины Сако все скрыл. Вел себя с сестрой так, словно ничего не узнал о послевоенной биографии Рубо. Боялся, что она не вынесет правды. Но какой правды? Они сами запутались в правдах, которые порождали. Нина уволилась с завода и превратилась в затворницу. Иногда вставала у окна и робко выглядывала из-за штор во двор. Стоило кому-то заметить ее, встретиться взглядом, как она отступала в полутьму комнаты. На балкон она выходила только рано утром или ночью, когда на улице никого не было. На рынок ходила на рассвете, пока город еще спал. Сако месяцами уговаривал ее свободно выходить из дома, никогда ничего и никого не стесняться, но она не осмеливалась. Изредка давала согласие пройтись вместе с ним до кинотеатра или прогуляться до какого-нибудь парка. Но каждая беспечная прогулка оборачивалась нервотрепкой. Нина цеплялась за локоть брата и вздрагивала, слыша мужские голоса. «Я так инфаркт заработаю!» – злился Сако, стряхивая ее руку, а Нина обижалась. Он бросил попытки вернуть ее к полноценной жизни. Невыносимое испытание. Какое-то время Сако перебивался халтурой, пока не устроился учителем рисования в Зейтуне. Пару раз в неделю учил рисовать кучку полуграмотных ребятишек, у которых не было денег на карандаши. Но он не жаловался, не искал смысла, не прикрывал свое занятие красивыми словами. «На большее я не способен, и нечего мне тягаться с судьбой», – вынес он себе приговор. Краски жизни поблекли, оставались мутная серость, унылая повседневность, сонливость ума, абсурдные сны о самоубийстве, видения трупов на улицах. Сако, сам того не осознавая, учился языку, которому не каждый учится так рано, – языку небытия, скорой смерти, рассеиваемого праха. Из месяца в месяц он помогал молодому следователю чем мог, но втайне надеялся, что опередит его, возьмет свою победу. В нем зрело желание исполнить долг, последний свой долг. Терять ему было нечего. Надежда на возвращение Седы и детей какое-то время наполняла его жизнь смыслом. Он тосковал по ним. Но Седа снова и снова откладывала воссоединение. «Пара дней» разлуки растянулась сначала на месяц, потом на два месяца, а потом на полтора года. Сако терял терпение. Он говорил ей, что уже полтора года она «обещает», что он «уже не может жить, не видя детей», что «люди распускают унизительные слухи», а она отвечала, что они «вот-вот приедут, чуть позже, еще чуть-чуть». Время шло, следствие не двигалось, – найти Рубо не удавалось, и Сако сорвался в первый и последний раз. В нем проснулась гордость. Он поехал на Московскую улицу, поднялся в квартиру отца Седы и объявил на глазах у старика Генриха и своих детей, что либо Седа немедленно возвращается домой, либо они разводятся. Седа растерянно рассмеялась. «Я не шучу, Седа», – прервал он ее смех. Она спросила, в своем ли он уме, и впервые за все время их брака Сако сорвался в крик. В истерике, размахивая руками, он кричал на нее, кричал, что хватит с него, довольно. Генрих не вступился за дочь. Амбо смотрел на отца как на чужого. Гриша готов был заплакать. Седа, побледнев, собрала детей и вернулась с мужем в дом на Абовяна. Сако помнил выражение ее лица, словно ее вынудили, словно ее запирали в темнице, словно она ждала казни. В ту же ночь он довершил развал их брака. Она намеренно-показательно легла к нему спиной, обозначив невидимую преграду. Сако потушил свет, лег и прижался к Седе. Она не отвечала. Он закрыл ей рот рукой, стянул с нее белье и вошел. Единственным знаком ее сопротивления были зубы, впившиеся в его пальцы. От этого он только озверел. Он вколачивал ее в стену что есть сил, раз, второй, третий. Наконец отпустив ее, он увидел на пальцах кровь, смешанную с ее слезами. Голос в голове шепнул ему: «Того мира, что у нас был, больше нет». Седа так и пролежала всю ночь спиной к нему, не двигаясь, не произнеся ни слова, словно мертвая. Они почти не разговаривали. Они старались не замечать друг друга, хотя вновь жили под одной крышей. Лучше бы они не воссоединялись. Лучше бы каждый из них оставил друг друга в покое. Но поздно. После той ночи Сако нечего стало терять. «Да, нечего терять», – повторил он сейчас, сидя на солнцепеке на придорожном камне, под голубым небом, в окружении незнакомых людей, обсуждавших поломавшийся автобус. «Нечего терять, – повторил Сако, – потому что я больше не люблю ее». Сердце кольнуло, задрожали плечи. Он судорожно вдохнул, но тут же снова задышал ровно. Он прощался с воспоминаниями, как впервые увидел ее худенькие острые плечи или покачивавшийся в воздухе кончик ступни. «Я обманывал себя, говоря, что люблю ее, – пропел грустный голос. – Я не любил ее. Или разлюбил». Словно в наказание открылся еще один тайник с болезненными воспоминаниями. Седа, озорно сощурив глаза, что Сако переносил хуже всего – он знал, что этот взгляд сопровождает сознательную ложь, – сказала, что едет с профессором на конференцию в Париж. Не прошло и двух дней с ее отъезда, как Сако узнал, что никакого профессора в Париже нет, что там совсем другой человек, примчавшийся к ней в Париж из Берлина. Сако душил гнев, но когда спустя неделю Седа вернулась из Парижа, он не устроил ей сцену. Чувство справедливости подсказывало ему, что у нее достаточно оснований для casus belli. Сако опускался на дно. Он зáпил. Сначала выпивал дома, но, заметив, что дети, видя его пьяным, теряют к нему последнее уважение, что Амбо, его вечно печальный лебедь, глядит на него с неприязнью, почувствовал стыд и стал пропадать в пивных, засиживаясь до рассвета с кем попало. С первыми лучами ереванского солнца он возвращался по пустым улицам, бормоча себе под нос песни ашугов. Так же делал, подвыпив, его собственный отец: ложился на старую тахту, подперев голову рукой, и пел тихонько о днях неудач, которые приплывали и уплывали. Жизнь плавно завершала круг, подводя Сако к последнему шагу. И он это понимал.