День ангела

Очень много было синего, такого густого, словно в комнату вошло море. Слышал он плохо и тоже как будто сквозь воду. Однако внутри синевы можно было различить голос Сесиль, который блеснул, как осколок. Родители склонились над ним одинаково низко, и головы их, которые он угадывал сквозь свои неплотно прикрытые горячие веки, казались плодами, свесившимися с одной и той же ветки. Большими плодами, тяжелыми, с листьями. Сесиль он узнал очень быстро. Сесиль лила слезы, дробясь в ярко-синем и размазывая саму себя по синему, как дети размазывают по бумаге непросохшую акварель. Всем телом своим она стала крупнее, и волосы были немного темнее. Ему пришло в голову, что волосы тоже бывают съедобны. Они ведь такие скользящие, сладкие! Хотелось смеяться, и только по-русски. Он помнил, что все нужно делать по-русски. Девушки выходили к нему из красноватой синевы в своих тяжелых народных сарафанах. Самая большая из них, с выпуклыми, обветренными губами, шептала с испугом: «Выходим! Выходим!»

Он чувствовал, как его вытаскивают из тепла дрожащей воды, из беззвучного марева. Его вытаскивали медленно, причиняя ему несильную, немного даже приятную, тянущую боль и что-то при этом ломая внутри с таким незначительным слабеньким хрустом, как будто ломали прозрачные раковины.

– Он, что, умирает? – вдруг прямо над ухом спросила Сесиль.

Последнее слово было уж слишком горячим. Настолько горячим, что его температура оказалась достаточной для разрушения той комбинации душевных и телесных элементов, которая устремляла его к смерти. Комбинация смерти, не выдержав, распалась, и освободившиеся элементы сгруппировались в новом порядке.

Мэтью Смит постарался как можно шире открыть глаза, стараясь убедить всех, кого можно, в том, что он не умирает.

Анастасия Беккет – Елизавете Александровне Ушаковой

Лондон, 1938 г.

На прошлой неделе Мэгги, которая вместе с мужем уже три месяца как вернулась из России, сказала, что Уолтер Дюранти в Лондоне и разыскивает меня. Я запретила ей даже произносить при мне это имя. Она согласилась насмешливо и, кажется, не поверила тому ужасу, с которым я приняла ее новость. Утром в субботу после долгих дождей и тумана проглянуло солнце, и я вышла немного подышать. Иду по Пикадилли, прохожу мимо Академии художеств, и вдруг кто-то хватает меня за локоть. Лиза, я поняла, что это он, я почувствовала. Да я и гулять-то пошла, надеясь, что он меня где-нибудь выследит, только не сознавалась себе в этом до последней минуты. Он сильно похудел и, как говорила наша мама, «пожух». Под глазами прокуренная чернота. Одет, как обычно, с иголочки. Сколько же мы не виделись? Почти три года.

– Прошу тебя, – сказала я, – оставь меня в покое.

– Я скучал, – ответил он и провел рукой по моей шляпе, как будто погладил меня по голове. – Я сильно скучал, моя девочка.

– Оставь меня! – закричала я.

На нас начали оглядываться.

– У меня умер муж.

– Я знаю. Пойдем посидим где-нибудь.

Он подозвал кеб, и я покорно пошла за ним, как овечка. Водитель спросил, не хотим ли мы откинуть крышу, потому что стало совсем тепло. Уолтер сказал, что не надо. Потом назвал какой-то адрес. В машине он, не говоря ни слова, притиснул меня к себе, и я услышала знакомый бешеный стук его сердца. За всю дорогу ни он, ни я не сказали ни одного слова.

Живет он довольно далеко от центра в гостинице «Флемингс Мэйфер», дорогой и очень комфортабельной – он любит такие, – и занимает там две комнаты с просторной кухней. Лиза, я должна рассказать тебе все. Я расскажу. Мне очень хочется разорвать это письмо, но я не разорву и допишу его. Уолтер сел на кресло у кровати и посадил меня к себе на колени. Я попыталась вырваться, но он меня не отпустил.

– Прежде чем я возьму тебя, – сказал он очень просто, – я должен поверить в то, что ты мне не снишься.

И тут же начал медленно раздевать меня. Он стащил с меня жакет и бросил его на пол, туда же полетели шляпа и шарф. Обеими ладонями он обхватил мое лицо и натянул кожу к вискам. Потом он сильно, до боли, поцеловал меня в грудь через платье. Меня как будто парализовало. Я чувствовала, что нужно вскочить и бежать. Даже показалось, что я уже вскочила, уже убегаю. На самом деле я не двигалась, только ловила воздух открытым ртом, хотя в комнате было прохладно. Когда я осталась в одном белье, он вдруг повернулся вместе с креслом, не выпуская меня, и мы отразились в зеркале. В зеркале я увидела, какой он белый, как будто лицо его осыпали зубным порошком, с блестящими расширенными глазами. Он слегка улыбался. Я знаю эту его улыбку, и радостную, и одновременно больную. При этом он словно бы и в самом деле проверял, не снюсь ли я ему: проводил пальцами по моему лицу и внимательно смотрел на то, как каждое его движение отражалось в зеркале. Потом обхватил меня обеими руками и вместе со мною рухнул на кровать.

– Ты знаешь, что сейчас будет? – спросил он. Руки его стали очень холодными. – Молчи и не рыпайся!