День да ночь

- Когда самолет подбили, они за линией фронта были. Лететь не могли, и пилот как-то посадил машину. А она горит. Выбрался Бакурский, отбежал, а остальные не выходят. Он опять к самолету. Смотрит, штурман убит, командир ранен, из кабины выбраться не может. И находиться возле машины нельзя: бензобаки вот-вот грохнут. Так он в горящий самолет полез и вытащил оттуда пилота. Комбинезон на Бакурском был, на голове шлем, на руках перчатки. А лицо открытое, оно и обгорело. Вытащил пилота и трое суток нес его, пока через линию фронта не перебрался. Представляешь, сам обгорелый, и пилот обгорелый, да еще раненый. Еды никакой. Трое суток добираться. И от фрицев прятаться. Это тебе не кино...

- Спас пилота?

- Спас. Тот все и рассказал, как было. Но через неделю умер. От заражения крови. Поздно принес. А Бакурского, сказал майор, к "Красному знамени" представили. Только получить не успел. Может и замылят. Такое кино тоже бывает...

- Поговорить с ним надо, - поднялся младший сержант.

- Не надо, - посоветовал Опарин. - Не любит он рассказывать и говорить ему трудно. Горло огнем обожгло.

- Надо. Для него надо. Чтобы почувствовал, какой он человек. Чтобы он стесняться самого себя перестал.

- Если хочешь, попробуй. Только не получится.

Опарин был уверен, что Бакурский ничего рассказывать не станет. Сколько ни спрашивали, как они там, в авиации, ничего выдавить не смогли. А ведь в одном расчете воюют. Чужому сержанту тем более рассказывать не станет.

* * *

Бабочкин встал, еще раз попил водички, подошел к Лихачеву и поахал с ним над муравьями, потом, вроде бы случайно, оказался возле Бакурского и пристроился рядом.

Бакурский будто не слышал, как Бабочкин подошел. Не взглянул в его сторону.

- Махорки, - предложил Бабочкин кисет.

Бакурский кисет взял, повертел, поглядел на цветочки, и вернул хозяину.

- Красивый...

- Закуривай, - еще раз предложил Бабочкин.

- Не... курю... - прохрипел Бакурский.

Бабочкин забрал кисет, закурил сам.

- Ребята говорят, ты на "пешке" летал?

- Да...

- Как там, в воздухе? Ни разу не приходилось. Просторно, наверно? Красиво? - пытался Бабочкин завести разговор.

- Ничего...

Младший сержант убедился, что говорил Бакурский с трудом. Но отступать от задуманного не хотел.

- Стрелком-радистом был?

- Да...

Бакурский, наконец, повернулся и посмотрел на Бабочкина.

Тот увидел вблизи изуродованное ожогом лицо и большие темные глаза, печальные и пронзительные, хранящие что-то неведомое. Ему еще больше захотелось узнать, как все произошло.

- Как они вас сбили? - спросил он, вкладывая в эти слова и сочувствие, и сожаление, и товарищеское участие.

- Обыкновенно...

- "Мессера"?

- "Фоккер"...

- Машина загорелась в воздухе?

- Да...

Бабочкин не знал, о чем еще говорить, что еще спросить и как спросить. Молчать тоже нельзя было. Оставалось подняться и уйти. Но просто подняться и уйти тоже нельзя. Такое могло показаться Бакурскому обидным. А обидеть Бакурского Бабочкин ни в коем случае не хотел.

- Кончай ночевать! - спас положение Опарин.

- Пошли, - предложил Бабочкин Бакурскому, - копнем еще разок.

Тот встал и, не глядя на младшего сержанта, пошел к траншее.

"Молодец, Опарин, выручил, - думал младший сержант, вышагивая рядом с Бакурским и незаметно поглядывая на него. - А то мне бы скоро крышка. Еще три минуты, и я бы заикаться стал. Хотя, может быть, он не меня выручил, а Бакурского. Увидел, что я надоел парню, и выручил".

* * *

Когда Опарин объявил очередной перекур, младший сержант опять подсел к нему.

- Не получился разговор? - поинтересовался Опарин.

- Ничего не получилось. Он на каждый мой вопрос не больше одного слова выдавал. Я десять слов - он одно.

- Ты не обижайся, не до разговоров парню. И говорить ему тяжело. Слышал, как он хрипит.

- Я не обижаюсь.

Он действительно не обижался. Чувствовал, с каким трудом произносит Бакурский каждое слово. Ему было жаль этого когда-то, видно, красивого и веселого парня, искалеченного и изуродованного войной.

- Правильно, что не обижаешься.

- Понимаешь, хотел узнать, как они в воздухе воюют. На земле - одно дело, в воздухе - совсем другое. Каждому интересно.

- Ничего интересного, - вмешался в разговор Лихачев. - У них в воздухе как: раз - и ваших нет! "Одно короткое мгновенье, и бой закончен навсегда!" - продекламировал он. - Рассказывать нечего. Другое дело у нас, когда танки идут. Вечность!

- Точно, - согласился Опарин. - Когда он на тебя идет, десять раз всю родню вспомнишь.

- Говоришь - "всю родню", а вспоминаешь только мать, - заметил Афонин.

- Самый близкий человек.

- Ты не свою мать вспоминаешь, а "танкову мать!" - напомнил Лихачев. - Я все у тебя спросить хотел, разве у танка мать бывает?

- Чего вы ко мне пристали, - добродушно отбивался Опарин. - Если он на тебя прет, мать его за ногу, как ее не вспомнить?!

- У нас жизнь разнообразна и богата, - сообщил Бабочкину Лихачев. - И Опарину, с его богатым прошлым, есть о чем рассказать. Хотя бы о том, как он по "тигру" из сорокапяточки бил.

- "Прощай Родина?" - уточнил Бабочкин.

- Она самая.

- Слышал я о сорокопятках, но сам не встречал.