День, когда мы были счастливы

– Конечно.

Эдгар дергает Милу за юбку.

– Мы можем идти? Минута уже прошла.

– Да, мы можем идти. Мы идем в парк, – разворачиваясь к двери, добавляет Мила, переходя на немецкий и стараясь, чтобы голос звучал непринужденно.

– Спасибо, что пришла, Иза, – говорит Эдит. – Не замерзните.

– Постараемся.

На следующий день, уже вешая свое пальто на вешалку в прихожей Бэкеров, Мила чувствует, что что-то не так. В квартире мертвая, пугающая тишина. Герр Бэкер уже должен быть на работе, но чаще всего к приходу Милы Гундула слоняется без дела, пишет список поручений, а Эдгар играет с мячом или носится по квартире в воображаемой битве, крича «Пиф! Паф!» и сложив пальцы пистолетом. Однако сегодня тишина в квартире заставляет кровь Милы похолодеть.

Ее пронимает дрожь, пока она идет по коридору в гостиную. Там пусто. Она идет в сторону кухни, но замирает у двери в столовую. В дальнем углу комнаты во главе стола неподвижно сидит Гундула. Даже из коридора Мила видит, что у нее красные щеки, а глаза горят от гнева. Сражаясь с порывом бежать так же быстро, как пришла, Мила поворачивается к Гундуле, но стоит в дверях.

– Фрау Бэкер? Все в порядке? – спрашивает она, сцепив руки у талии.

Мгновение Гундула сердито смотрит на нее, а когда говорит, ее губы едва шевелятся.

– Нет, Иза, не все в порядке. Эдгар рассказал мне, что вчера по пути в парк вы заходили домой к портнихе.

У Милы перехватывает дыхание.

– Да, заходили. Прошу прощения, я должна была вам рассказать.

– Да, ты должна была мне сказать, – голос Гундулы вдруг становится громче и суровее, чем Мила когда-либо слышала. – Что, скажи на милость, послужило причиной такого визита?

Мила предполагала, что Эдгар может проболтаться, и придумала отговорку.

– Я спросила, не сможет ли она прийти ко мне на неделе, – начинает Мила, – поскольку мне крайне нужна новая юбка. Мне было неловко говорить вам, – Мила опускает глаза. – Я ношу эту уже несколько лет, потому что… не могу позволить себе купить новую. Эдит однажды упомянула, что у нее есть лишняя ткань, которую она может продать за малую долю того, что она стоила бы в магазине.

Гундула пристально смотрит на Милу и медленно поводит головой слева направо.

– Юбка.

– Да, мадам.

– И где эта юбка?

– Она кроит ее для меня. Сказала, что принесет на следующей неделе.

– Я тебе не верю.

Самообладание, которое Гундула сохраняла минуту назад, начало трещать по швам.

– Простите?

– Ты врешь! По глазам вижу! Врешь про юбку, про свое имя, про все!

В дверном проеме позади Гундулы показывается лицо Эдгара.

– Mutter?[112] Что…

– Я велела тебе оставаться в комнате, – рявкает Гундула. – Иди!

Эдгар исчезает, и Гундула встает, громко скрипя ножками стула по доскам пола.

– Ты держишь меня за дуру, Иза? Если это вообще твое имя.

Мила опускает руки вдоль тела.

– Конечно это мое имя, мадам. И конечно вы правы, что сердитесь, но только насчет того, что я не рассказала вам о нашем визите к портнихе. Об этом я искренне сожалею. Но вы ошибаетесь, обвиняя меня во лжи про мою личность. Меня оскорбляет, что вы так говорите.

Гундула идет к ней, и Мила замечает, как у нее на шее выпирает вена, словно фиолетовая змея. Она делает шаг назад, инстинкт снова умоляет ее развернуться и бежать прочь. Но она твердо стоит на месте – побег только подтвердит правду.

Гундула останавливается так близко, что Мила чувствует запах ее дыхания, сжимает руки в кулаки и в ярости выдыхает. Получается похоже на рычание.

– Я рассказала мужу, – выплевывает она. – Сказала, что тебе нельзя доверять. Вот увидишь, он тебя арестует, увидишь!

Мила медленно пятится в коридор.

– Мадам, – спокойно говорит она, – вы слишком бурно реагируете. Возможно, вам стоит выпить воды. Я налью.

Поворачиваясь в сторону кухни, Мила ловит краем глаза что-то опасное – тень объекта, быстро летящего над головой. Она наклоняется, но поздно. Ваза со звонким стуком врезается ей в затылок. К ногам падают осколки стекла.

На мгновение у Милы темнеет в глазах. Боль пронзительная. Закрыв глаза, она нащупывает дверной косяк, чтобы удержаться. Открыв глаза, она трогает затылок свободной рукой. Там, куда угодила ваза, наливается шишка. Мила смотрит на пальцы. Удивительно, но крови нет. Только боль. «Надо было бежать».

– Боже мой. Боже мой, – Гундула плачет. – Ты в порядке? Ach mein Gott[113].

Восстановив равновесие, Мила осторожно перешагивает кучу осколков и идет по коридору в кладовку за шваброй. Когда она возвращается, Гундула стоит на том же месте, качая головой, с дикими глазами, как у сумасшедшей.

– Я не хотела… прости меня, – скулит она.

Мила не отвечает. Она подметает. Гундула опускается на стул, бормоча себе под нос.

Когда совок полный, Мила относит его на кухню, ссыпает осколки в мусорное ведро под раковиной и возвращает швабру в кладовку. Взяв со столешницы по пустой крынке в каждую руку, она идет обратно, изо всех сил стараясь игнорировать пульсацию, ползущую от затылка к глазницам. Внутренний голос умоляет ее убираться оттуда и поскорее.

– Я иду за молоком, – говорит она ровным голосом, проходя мимо столовой.