День, когда мы были счастливы

Халина писала в феврале. Они с Франкой добрались до Львова, она нашла работу в госпитале и собиралась вернуться домой как можно скорее с кое-какими сбережениями и «чертежами», которые обещал Адам. Мила надеялась, что «скорее» – это в следующие несколько недель. Их месячных пайков хватало самое большее на десять дней. С каждым днем голод становился все сильнее, с каждым днем позвоночник Фелиции казался все острее, когда Мила проводила пальцами по ее спине, уговаривая ее заснуть. Иногда Нехуме удавалось достать на черном рынке яйцо или два, но это стоило пятьдесят злотых, или скатерти, или одной из фарфоровых чашек. У них кончаются сбережения, и они отдали почти все вещи, которые принесли из дома – тревожная действительность, учитывая, что этой жизни в неволе не видно конца.

Это ужасно: вошедший в привычку голод, работа, жизнь на головах друг у друга в замкнутом пространстве. Больше нет такого понятия, как уединение. Нет места подумать. С каждым днем улицы становятся все грязнее и зловоннее. Единственные существа, процветающие в гетто, это вши, которые вырастают такими крупными, что евреи прозвали их «блонди». Поймав такую, ее надо сжечь и надеяться, что она не была разносчицей тифа. Мила и ее родители впадают в отчаяние. Халина нужна им как никогда: им нужны деньги и удостоверения, но больше всего им нужна ее уверенность. Ее воля. Им нужен кто-то, способный поднять дух, посмотреть им в глаза и твердо заявить, что у него есть план. План, который вызволит их из гетто.

Мила кладет шитье на стол, петля для пуговицы на гимнастерке наполовину готова, и слизывает с пальца капельку крови.

– Фелиция, – шепчет она, отодвигая стул от рабочего стола и глядя между ног.

Под столом Фелиция поднимает глаза от катушки ниток, с которой играет, перекатывая ее из одной руки в другую.

– Tak?[66]

– Иди ко мне.

Фелиция протягивает ручки, и Мила аккуратно поднимает ее к себе на колени, потом быстро идет к дальнему углу комнаты, к стене, вдоль которой лежат длинные рулоны вискозы, шерсти и искусственной шерсти, а рядом с ними стоят в ряд бумажные мешки размером в два раза больше Фелиции, наполненные обрезками ткани. Поставив Фелицию на пол, Мила оглядывается через плечо на дверь в противоположном углу. Несколько человек поднимают головы от работы, но не вмешиваются.

Мила садится на корточки, чтобы оказаться на одном уровне с Фелицией и берет руки дочки в свои.

– Помнишь, как мы играли в прятки? – спрашивает она, стараясь дышать спокойно и не торопиться. У нее мало времени, но Фелиция должна четко понять то, что скажет Мила. – Помнишь, ты спряталась здесь и притворилась статуей?

Мила смотрит на бумажные мешки. Когда они тренировались в первый раз, ей пришлось показать, что значит «быть статуей», и Фелиция хихикала, глядя, как мама стоит не шевелясь, словно вырезанная из куска мрамора.

Фелиция кивает, ее личико внезапно становится серьезным, как у ребенка, которому намного больше, чем два с половиной года.

– Любимая, мне нужно, чтобы ты спряталась, – Мила открывает мешок, который пометила крошечным крестиком в нижнем углу, снова поднимает Фелицию и осторожно прячет ее внутрь. – Садись, дорогая.

В мешке Фелиция прижимает коленки к груди и чувствует, как пол под ней двигается, когда мама пихает мешок вплотную к стене.

– Обопрись спинкой, – говорит мама сверху.

Фелиция робко прислоняется спиной к холодному бетону.

– Я крепко завяжу тебя. Будет темно, но недолго. Сиди неподвижно, как мы тренировались. Как статуя. Не издавай звуков, не шевелись, пока я не приду за тобой, хорошо? Ты поняла, любимая?

Мамины глаза широко распахнуты и не моргают. Она говорит слишком быстро.

– Да, – шепчет Фелиция, хотя не понимает, зачем маме оставлять ее здесь, в темноте, одну.

В прошлый раз все казалось игрой. Она помнит, как мама изображала статую, как глупо это выглядело. Сегодня в мамином напряженном голосе нет ничего смешного.

– Хорошая девочка. Как статуя, – шепчет мама, прижимая палец к губам, и наклоняется поцеловать ее в макушку. «Она дрожит, – думает Фелиция. – Почему она дрожит?»

В тот же миг мешок закрывается, и в ушах Фелиции стоит хруст, а мир вокруг поглощает чернота. Она старается уловить удаляющийся слабый стук маминых каблуков, но слышит только стрекот швейных машинок и едва различимый шелест бумажного мешка возле губ, шевелящегося от ее дыхания.

Однако в следующее мгновение появляются новые звуки. Открывается дверь. Внезапная суматоха: мужские голоса кричат незнакомые слова, стулья скрипят по полу. Потом слышатся шаги, много ног проходит мимо нее к дальней стене помещения. Люди, работники, они уходят! Мужчины продолжают кричать, пока не затихают последние шаги. Хлопает дверь. И становится тихо.