День, когда началась Революция. Казнь Иисуса и ее последствия

В следующей главе мы сможем убедиться в том, что эта тема особенно ясно звучит у Луки – несмотря на расхожее мнение о том, что у этого евангелиста нет богословия искупления, достойного внимания исследователей. Но мы можем думать, что так думал сам Иисус, о чем свидетельствует ряд событий и высказываний, которые, как мы можем судить, не имеют прецедентов в иудейском мире до Иисуса и о которых первые христиане, если оставить в стороне рассказавших об этом евангелистов, не пытались размышлять дальше. Скажем, это слова о курице и цыплятах (Лк 13:34): Иисус желал бы собрать птенцов под своими крыльями, чтобы защитить их, как курица-мать, но они того не желают. Или высказывание о зеленом и сухом деревьях (Лк 23:31): Иисус – зеленое дерево, он не мечтал о насильственной революции, из-за которой гнев Рима падет на еврейский народ, но он окружен легко вспыхивающими юными бунтовщиками, которые подобны сухим ветвям для грядущего пожара. Церковь со времен Павла не пользовалась этими образами, не вспоминала о них, не размышляла о них, говоря о значении смерти Иисуса. Эти вещи сохранились вопреки (а быть может, благодаря) тому, что у них не было прецедентов ранее и о них не думали позже.

Стоит вспомнить также о том, что случилось в Гефсиманском саду во время ареста Иисуса. Он просил троих своих учеников побыть и помолиться с ним, «чтобы не впасть в искушение» (Лк 22:40). Тут мы близки к теме Швейцера – к теме «искушений», то есть «испытаний» или «бедствий», которые в будущем падут на Израиль, которые станут суровыми страданиями, приближающимися, как волна цунами. Иисус хочет, чтобы его ученики не пострадали вместе с ним. Это легко могло произойти: близкие люди человека, которого считают предводителем бунтовщиков, могли ожидать, что их схватят и что с ними поступят так, как то делали в I веке и делают в XXI-м. Каким-то образом в мрачной суматохе той кошмарной ночи всплывает тема «испытаний»; о том же повествует Евангелие от Иоанна (18:8), где Иисус говорит: если вы пришли арестовывать меня, отпустите остальных.

Скептики, разумеется, вольны оспаривать любой элемент такой реконструкции (это касается любой реконструкции мотивов любого исторического персонажа). Но в центре нашей картины есть надежная историческая опора – что Иисус выбрал Пасху, – и тогда отдельные элементы легко укладываются в цельную и даже правдоподобную картину. Вот как, вероятно, Иисус понимал свое призвание уже, быть может, с момента крещения у Иоанна, когда с неба прозвучали слова («Вот Сын Мой возлюбленный, он Мне угоден», Мф 3:17), в которых царственное призвание Псалма 2:7 («Ты Мой сын, Я сегодня родил тебя») соединялось с призванием «Раба» из Исаии 42:1 («Вот раб Мой – Я с ним, это избранник Мой – тот, кто угоден Мне!»). Даже если считать, что тут евангелисты использовали позднейшие идеи, все равно придется объяснять, почему первые христиане начали думать именно так, если Иисус не давал к тому никакого повода своими словами и делами.

За всем этим стоит одна заметная особенность портрета Иисуса, каким его представили евангелисты, о которой забывают, когда размышляют о смысле креста. Встречаясь с разными людьми, путешествуя из селения в селение, Иисус остается верен себе: куда бы он ни пришел, он празднует наступление Царства Божьего, так что часто садится за стол с такими людьми, с которыми мало кто хочет оказаться рядом из-за их дурной нравственной репутации. Куда бы он ни пришел, Иисус исцеляет людей от болезней всякого рода, в том числе от той порчи, которую связывали с присутствием темных сил зла. (Как бы мы ни пытались это понять, Иисус, несомненно, был успешным экзорцистом, если только мы не скажем, что он сам состоял в сговоре с темными силами [см., например, Мф 12:24], – такого обвинения сами по себе первые христиане явно не смогли бы придумать.) И куда бы он ни приходил, Иисус возвещал прощение грехов, а мы уже знаем, что это выражение означает две вещи: то, что может получить отдельный человек в Храме, и краткое указание на более широкое благословение возобновленного завета, возвращения из изгнания и тому подобного.

Во всех этих ситуациях и во многих других Иисус – и это удивительно цельный образ, несмотря на то, что он представлен четырьмя весьма несхожими авторами, – выглядит человеком могущественного сострадания или, как мы могли бы сказать, он обладает властью сочувствия. Слово «любовь» слишком часто употребляется в современном языке, так что оно легко порождает сентиментализм, нередко связанный с благочестивым образом Иисуса. Но когда мы читаем сложную главу, в которой Иисус умело обходит предназначенную для него политическую ловушку, упрекает учеников, которые отгоняют от него детей, и снова упрекает их, когда те спорят о своем социальном статусе, снова зовет к себе детей, обнимает и благословляет их, а затем разговаривает c искренним, но потерявшимся искателем, которого он, поглядев на него, полюбил (Мк 10:16, 21), мы видим совершенно убедительный портрет Иисуса.