День Космонавтики(СИ)

- Но получается, что победили-то мы, а не американцы.

Мужчина помолчал. Мне было не видно, какое выражение сложилось на его лице, я заметил только, как криво встали его усы.

- Парень, тебе-то какая разница? - спросил он.

- Ну, просто... - несколько секунд я подбирал слова. - Мы - другие, не такие, как нам рассказывают. Лучше. И у нас есть, чем гордиться. Мы были Советский Союз, и мы победили в Великой Отечественной. А у нас все это отнимают, словно мы не достойны этого. Словно мы какие-то идиоты. Скоро и космос отнимут, и Гагарина.

- И что?

Я посмотрел на мужчину.

- Кто мы будем тогда?

- Люди. Граждане Европы, члены общей европейской семьи. Зачем нам выделяться, парень? Нахрена нам эти имперские замашки? Первые, вторые...

- А американцам зачем?

Мужчина вздохнул.

- Я смотрю, ты упертый. Я-то думал, что ты по глупости карточки рисовать начал, а ты, оказывается, убежденный борец. Революционер!

- Но это же правда!

- Ты вот ни хрена не поймешь, но я тебе скажу. Правда эта никому не нужна. Ее ни к чему не пристроишь. Спроса на нее нет, перевожу на понятный ученику экономического колледжа язык. Ты жил без правды восемнадцать лет, плохо тебе было? Страна живет без нее третье десятилетие, и что? Не развалилась, не рассыпалась. Американцы доллары отстегивают, чтобы так продолжалось и дальше, чтобы мы не возомнили себе и не полезли голой задницей со своими замашками менять мир.

- Но правда...

- Это из тебя выбьют, - пообещал мужчина.

Он вышел тихо, я даже не уловил щелчка замка.

Меня били втроем.

Я обнаружил, что через какое-то время невозможно ни кричать, ни стонать, ни дышать, ни жить. Ты превращаешься в сгусток боли, который и становится твоим телом, твоим адским домом, покинуть который тебе давать не собираются. Мне выбили два зуба, сломали ребро и вывернули из сустава плечо.

Уже с потерей зубов я был готов отказаться от своих заблуждений, признаться во всем, что необходимо, и пообещать, что никогда, никогда больше...

Им было мало.

Вернее, трем моим мучителям было решительно безразлично, что я бормочу разбитыми губами, на что я согласен и в чем готов поклясться. Они методично превращали меня в фарш, они выбивали из меня все человеческое, проявляя, раскрывая скулящее, хрипящее, ползающее в собственных соплях животное существо.

Они, как истинные профессионалы, художественно показывали мне меня. Какое я дерьмо. Не героическое, вонючее, слабое.

Но мне не было стыдно ни за слезы и слюни, ни за выплевываемые слова, ни за "Простите! Простите меня!", ни за "Я все, что угодно...", ни за "Пожалуйста!".

Когда тебя убивают, не думаешь о стыде.

Единственное, что каленым гвоздем сидело в моей голове, было не проговориться насчет ребят и Петра Игнатьевича.

Карточки - я. Календарь - я. Плохой асфальт - я. И клещей, и саранчу, и раннюю весну - я. Один я. Всюду.

Впрочем, они не обращали внимания.

Зато когда тебя валят на койку в камере и закрывают за собой дверь, несколько мгновений испытываешь райское блаженство.

Ни с чем не сравнимое.

Правда, за этим мгновением следуют другие, полные отложенной боли, и ты трясешься, крутишься на месте, воешь, кричишь, сползаешь на пол, а затем, кое-как добираешься до унитаза и ссышь кровью.

Кровью - как было обещано.

Из-за вывернутого, распухшего плеча, из-за рези в животе, из-за перекатывающегося в голове свинцового шара невозможно заснуть. Впадаешь в какое-то муторное, полудремотное состояние, плывешь в цветных электрических вспышках. Как-то думалось: неужели и в войну так? Неужели немцы в войну относились к нам так же?

Странно, как же они выдержали, пионеры-герои, партизаны, простые люди? Как они выдержали? Как? Ведь смогли, не день, не месяц, целых четыре года.

Смогу ли я?

На этот вопрос ответа не было. Ни ночью, ни следующим утром, которое, я был убежден, наступило с включившимся светом под потолком.

Меня, смеясь, выволокли. В какой-то белой камере человек в халате, имеющий отдаленное сходство с врачом, вправил мне плечо и дал съесть горсть таблеток, от которых в глазах поплыл розовый туман.

А затем все началось по новой.

Плечо мне успешно выбили вторично, и так отходили наполненными песком капроновыми "колбасками", что я перестал чувствовать спину и ноги.

Я вжимался в пол и, наверное, доставлял своими насекомьими шевелениями веселую радость избивавшим.

Мои признания уже не имели никакого значения. Это было не важно. Свист "колбаски" и отзвук ее в теле - вот что интересовало ублюдков.

Я окончательно потерял счет времени.

День прошел? Два? Всего несколько часов? Я не мог определить. Мне стало казаться, что это не я, а кто-то другой извивается и стонет в камере. Плохой артист, изображающий вселенские страдания. Я почти не сопереживал ему. У него были чужие, неправильные руки, все в фиолетово-красных пятнах гематом.

Смешно.

Я хохотал, через минуту уже не понимая причины. Я слизывал холод со стен. Я не понимал, что в моей жизни сложилось не так.

О, если бы я знал, к чему приведет меня увлечение космосом, я бы ни за что, никогда...