День Космонавтики(СИ)

Но не выпустили. Может, действительно, не знали, что со мной делать. Подлатали, дали отлежаться и, загипсованного в трех местах, поместили обратно в камеру. Два или три дня я просто лежал, вздрагивая, когда мимо двери, шаркая, проходил охранник.

Жутко хотелось жить дальше.

Почему-то мне думалось, что скоро, буквально завтра, послезавтра передо мной извинятся и предложат забыть все, что было до этого. Константин, скажут они, опустив головы, ты посрамил нас, ты был стоек, а мы были не правы. Отныне можешь делать любые карточки. Все виновные в чудовищной несправедливости, случившейся с тобой, конечно, будут наказаны. Ты даже, если будет желание, сможешь расстрелять их лично.

Раз в день мне приносили миску подгоревшей каши или подкисшего пюре и полуторалитровую бутылку воды. Вода пахла железом.

Гас и включался свет. Раз за разом. Я ждал. Но никто не приходил, не топтался виновато на пороге и не произносил покаянных слов. Каша и вода. Вода и каша. Пюре. Вялый листик салата был уже ого-го! Мир сузился, сжался до метра свободного пространства и окошка, в которое просовывали посуду.

У охранника были грубые короткие пальцы, а у его формы - вытертый рукав. Больше мне ничего видно не было.

Я представлял друзей. Я воображал, что они крадутся по коридору и осторожно стучатся в двери камер. Семка в одну, Леха - в другую, Саня-Гагарин - в третью.

- Костя. Костя, ты где?

Далеко, еле слышно, через коридор.

- Я здесь, - шептал я в ответ.

Во рту крошился зуб, невидимые иглы втыкались в почки. Я, покачиваясь, провожал в нутро унитаза с трудом выдавленные струйки мочи. Я падал и ревел. Я злился на ноги, которые отказывались держать тело, и часами смотрел в мутное пятно потолка.

- Помните, вы говорили про Миниха? - спрашивал я невидимого Петра Игнатьевича. - Про то, что Россия управляется Богом? Так это неправда.

Петр Игнатьевич молчал.

Он был озадачен. Наверное, не привык, что с ним могут спорить, а слова русского немца Миниха подвергать сомнению.

- Все зависит от людей, - сказал я. - И все чудесное, невозможное, невероятное - их заслуга. Вся Россия - чудо, но не потому чудо, что появилась и сама собой разрослась, а потому, что мы ее такой сделали. Все вместе. Веками. Из года в год. И в космос полетели. И на северный полюс экспедиции устраивали. И дрейфовали.

- А сейчас? - спросил Петр Игнатьевич.

- Сейчас пока трудно, - сказал я.

- А в войну разве не было трудно? Да-да, я готов согласиться, что чудеса - есть отражение человеческих воли и усилий, концентрат мечты. Но где они в этот, так нужный тебе момент?

Он посмотрел на меня внимательными глазами.

- В войну тоже не все давалось сразу, - выдавил я.

Петр Игнатьевич вздохнул.

- Дорогой мой Костя. Я не против чудес. Но на войну явился, похоже, лишь ты один. С той стороны - блиндажи и доты, артиллерия и берцы, ПТУРы, индукционные катушки и "колбаски", а с твоей - никого, кроме тебя.

- Но я еще жив.

- Это да, - кивнул Петр Игнатьевич. - А мы струсили, обросли жирком. Мы уткнулись в ти-ви и смотрим "Опасный детектив". Прости.

Я с трудом протолкнул воздух в горло.

- Я не верю, - сказал я.

- Твое дело, - легко согласился Петр Игнатьевич. - Но разве ты видишь кого-то рядом? Никого. Даже я - дым, - сказал он и растаял.

Я сжал уцелевшие зубы и уткнулся в подушку.

Через какое-то время меня начали выводить на прогулки, и я ковылял по кругу в крохотном внутреннем дворике, но больше сидел на лавочке под присмотром охранника. Сопровождающие сменялись. В один день это был пожилой мужчина с потрепанным, грубым лицом, кажется, выдававший мне пищу, в другой - хмурый здоровяк, постоянно играющий дубинкой. Эту дубинку он опробовал и на мне, когда я попытался с ним заговорить. Я понял, что к беседам он не расположен. Пожилой был менее агрессивен, но тоже молчал, сводя густые брови к переносице. Они всегда стояли у дверей, словно боялись, что я решусь на побег.

Что ж, мне хватало и неба.

Сев на лавочку, я смотрел на него, и все время видел его разным, хмурым, сеющим морось, облачным, светлым, бездонным. Оно плыло надо мной, спокойное, печальное, громовое, косматое, и я поневоле перенимал его настроение.

Один раз я заметил искорку спутника и вспомнил ракету из петард, запущенную в день Космонавтики. Все это показалось мне ужасно далеким, каким-то замыленным, не настоящим. Возможно, подумалось мне, я и не был там, был кто-то другой, похожий внешне, и моя память просто выдает это за случившееся со мной.

Иногда мозг старается, пусть обманом, но сформировать красивую картину прошлого. Я, правда, не верил. Я все больше уверялся, что являюсь узником уже много лет, чуть ли не с рождения, а родители, школа, друзья - это выдумка, сладкий самообман. Возможно, и охранники выросли вместе со мной, и распределение наших ролей было задано изначально: я - преступник, они - сторожа.