День милосердия

Сегодня имя Александра Вампилова широко известно не только в нашей стране, но и далеко за ее пределами. Пьесы его с успехом идут на сценах советских и зарубежных театров. Россия, республики Прибалтики, Украина, Белоруссия, Венгрия, Польша, ГДР, Чехословакия, Югославия, США — и это только начало… Нынче бережно собрано все, что удалось за свои тридцать пять лет (без одного дня) написать Александру Вампилову. Шесть пьес, книга рассказов, книга очерков, письма. В Иркутске, городе его юности и возмужания, Восточно-Сибирским книжным издательством готовится к печати двухтомник Александра Вампилова. Его творчество пристально исследуется, о нем пишут статьи, диссертации, целые книги. Пишут о Вампилове и воспоминания…

Мне посчастливилось быть близко знакомым с Вампиловым. В ту пору он был уже известным драматургом, так сказать, восходящей звездой, но для нас, друзей и приятелей его, продолжал оставаться просто Саней. Сейчас это просторечное «Саня» может показаться фамильярным, однако холодноватое «Саша» или совсем уж холодное «Александр» как-то не шло ему, и мы почти все без исключения звали его Саней.

Довольно долго житейский Саня и драматург Александр Вампилов трудно соединялись у меня в одном человеке. Думаю, дело тут было в том, что первые мои встречи с Вампиловым произошли при обстоятельствах, весьма отличающихся друг от друга. Впервые мы встретились в номере гостиницы «Сибирь» в июне 1965 года, когда в Иркутске проездом был В. Ф. Тендряков; во второй раз — осенью того же года на берегу Ангары, у костра; и наконец — в Иркутском драматическом театре, на репетиции «Прощания в июне», на которую пригласил меня Вампилов.

Скромный, молчаливый, даже, как показалось мне, слишком застенчивый — в гостиничном номере у Тендрякова; ребячливый, озорной, в доску свойский — на берегу Ангары; необычайно серьезный, педантичный и придирчиво въедливый — на репетиции. Вампилов в трех лицах, тремя гранями своей сложной натуры. Однако по тому, что я заметил на репетиции: как мгновенно прекращали перепалку режиссер и актеры и, притихшие на полуслове, слушали автора, едва он начинал говорить, — я многое понял о человеке, с которым недавно хлебал ушицу из одного ведра.

Можно подобрать сто эпитетов: талантливый, умный, добрый, насмешливый, гордый, веселый, напористый, азартный и так далее, в том числе и другие, соответствующие каким-то таким его качествам, которые нельзя назвать добродетельными, но все эти эпитеты не раскроют его так, как он раскрыл себя сам в своих пьесах. Своим отношением к героям и выбором проблем, его волновавших, он создал и свой собственный образ — человека чуткого, мягкого, сочувствующего людям, достойным сочувствия, и строгого, порой жесткого, со злыми и жестокими. Он и здесь, в пьесах, был двуедин: с персонажами, ему близкими, дорогими, — Саня, а с персонажами, жизненную философию которых не принимал, — Александр. Особенно ясно проступает это двуединство в «Утиной охоте», несомненном шедевре Александра Вампилова.

Он знал о своем редком даре драматурга и, когда его хвалили, иронически усмехался, словно опытный ювелир, по звуку понимающий, какой металл предлагают. Вообще он не любил монологов, чаще обходился словцом, замечанием, как правило, метким, беззлобным, не задевающим самолюбия, а лишь отмечающим нечто любопытное, забавное. Были и монологи, горячие, страстные, взрывные, но, как мне кажется, очень редко. Были у него любимые фразы, которые никогда не надоедали ему: «Зато мы делаем ракеты», «Жениться надо ездить на бульдозере», «Ушел за пивом и в редакцию не вернулся». Повторяя их, он всякий раз испытывал удовольствие, видимо, от эффекта приложения избитого оборота к новой ситуации. Смеха это не вызывало, но улыбку — обязательно. В этом, в улыбке разных оттенков, и был его особый, вампиловский, стиль.

Он жил подвижно, открыто, с азартом человека, не желающего отставать или быть кем-то обойденным в любом деле, за которое брался, будь то рыбалка, приготовление шашлыков или работа над пьесой. Спортивный дух был в нем силен, однако направлен был не вовне, а вовнутрь. Строгий Александр чутко следил за тем, чтобы бесшабашный Саня не взял верх в творческих делах. Он подавлял в себе импульсивность, воспитывал себя, поэтому иной раз казался каким-то чуточку угловатым, какими, впрочем, казались со стороны, наверное, и все мы. Но сдерживающее, контролирующее не всегда брало верх, и тогда его бурный темперамент раскрывался во всей полноте.

Не думаю, что в пору литературного отрочества Сане недоставало дружеской теплоты, искренней открытости, участия — о таком единодушном приятии, каким пользовался Саня, можно было только мечтать. Сложности в отношениях пришли позднее, вместе с творческой и гражданской зрелостью…