День милосердия

Вспоминаю лето 1967 года. Монтерский пункт на двадцать третьем километре по байкальскому тракту. В двухстах шагах от асфальтированной дороги Иркутск — Листвянка, рядом с небольшой электрической подстанцией, бревенчатый дом на две квартиры. В одной жил штатный монтер Иннокентий Андреевич Таборов, человек бывалый, очень своеобразный, со своей жизненной философией, о которой стоило бы как-нибудь рассказать особо; в другой — мы, четверо иркутских литераторов: А. Вампилов, Д. Сергеев, В. Шугаев и я, на все лето получившие благодаря исключительной доброте и расположению ко всем нам главного инженера Иркутскэнерго, ныне покойного Льва Ефремовича Небрата, великолепную, временно пустующую квартиру с видом на лесную просеку и высоковольтную линию. Две комнатки и кухня — о чем еще можно было мечтать! Иннокентий Андреевич Таборов, страдавший туберкулезом, держал штук шесть-семь ульев, так что медом мы были обеспечены, за хлебом и молоком ходили дружной ватагой в дачный поселок вдоль крутого берега одного из многочисленных заливов Иркутского моря. Воду для питья брали из холодного чистого ключа, до которого надо было ходить по тропе сквозь густой лес, усыпанный в ту пору клещами. Маленькая рыженькая собачка Бобка, прибившаяся к нашей компании, ежедневно набирала по десять-пятнадцать впившихся в морду клещей, и мы по очереди врачевали беднягу.

Вампилов в то время работал над «Утиной охотой». Он сидел перед окном за самодельным столом, сколоченным из грубых досок и накрытым газетами. За окном неназойливо гудели трансформаторы, на проводах чернели какие-то задумчивые птицы, названия которых никто из нас не знал, но они были нам симпатичны, потому что хотя и видели все вокруг, но всегда помалкивали. Вампилов часто выходил на крыльцо, подолгу стоял, глядя на лес, на просеку, убегавшую в синюю даль, к Байкалу, — думал, мечтал. Думал о пьесе, мечтал о Байкале. «А нет ли чего-нибудь такого на берегу Байкала? — спрашивал он, обводя широким жестом подстанцию, ЛЭП, монтерский пункт. — Вот там бы окопаться!» Байкал всегда тянул его к себе. Многие годы он вынашивал мечту купить на берегу Байкала домишко, какую-нибудь развалюху, чтобы можно было хоть летом приезжать и жить там месяц-другой. Трудно было с деньгами, трудно было со временем — в те годы он постоянно работал в газете «Советская молодежь» Иркутского обкома комсомола. И только через пять лет, за месяц до гибели, мечта его почти осуществилась: «домишко» был присмотрен в порту Байкал, где уже обзавелись «дачами» многие иркутские литераторы. Состоялись многолюдные смотрины, дом был действительно хорош, и Вампиловы ударили с хозяйкой по рукам. Назначили время переезда — весна будущего года, но… жить ему в этом доме не пришлось.

Пьеса продвигалась медленно. Помню, поначалу я сильно удивлялся тому, что за день работы у Вампилова на листочке прибавлялись всего одна-две реплики.

Судя по тому, как часто вставал он из-за стола и надолго исчезал в лесу или на просеке, можно было заключить, что пьесу он сначала «проигрывал» в уме и по мере продумывания записывал на бумаге. О том, что именно так и работал Вампилов, свидетельствует и первая картина водевиля «Несравненный Наконечников» — то, что осталось на столе в порту Байкал после его гибели. Картина была отделана с полным вампиловским блеском — от названия до слова «Занавес».

Как-то без меня (я был в городе, в то время работал в Иркутском филиале ВАМИ) на подстанцию нагрянули гости — авторалли Владивосток — Москва, три замызганные, загнанные машины с жизнерадостным экипажем комсомольцев-путешественников. (Я их мельком видел у «Молодежки».)

К сожалению, в тот день я не смог вырваться из города, приехал лишь на следующий вечер, когда пыль под колесами их машин уже осела. На просеке, на буром, обожженном солнцем бугорке сидел Вампилов с понуро опущенной головой и нюхал цветы.

— После автонабега землепроходцев, — невесело прокомментировал он свое состояние и с мучительной гримасой понюхал букетик. — Говорят, природа очищает… Ты привез молоко, хлеб, колбасу и сыр. В радиаторе у тебя вода, а в баке — бензин, — в полной безнадежности заключил он.

Я лишь развел руками. Откуда было знать? Ведь мы дружно объявили на подстанции сухой закон.

— Ты не обидишься, если я тебе кое-что скажу? — спросил он.

Я готов был выслушать самые резкие слова, снисходя к его явно неблестящему самочувствию, но обычная его деликатность взяла верх и на этот раз.

— Ты слишком много ездишь, старик, надо больше ходить пешком, или, на худой случай, сидеть, как я, или лежать, как они. — Он мотнул лохматой своей головой в сторону дома. — А то все ездишь, ездишь и оказываешься в выгодном положении, это не по-товарищески.

Шутливо оправдываясь, я сказал, что я за рулем, при технике, обеспечиваю надежную связь с «большой землей». Он по обыкновению помолчал, как бы взвешивая услышанное, и со вздохом сказал:

— Это, кажется, тот самый случай, когда техника приносит двойной вред: когда не надо, она привозит, а когда надо, не привозит.