День милосердия

Тогда я был еще так наивен, что упорно продолжал попытки написать киносценарий, — было множество сюжетов, заготовок, планов. Об одном из таких замыслов, кстати, комедийном, я и рассказал Вампилову. Он внимательно выслушал и, засунув руки в карманы, начал вышагивать вокруг стола, морщась от необходимости говорить неприятное хозяину дома. И в то же время по его лицу блуждала так хорошо знакомая мне полуулыбка, точнее, лишь отблеск той усмешки, что таилась где-то в глубине, от осознания им забавности ситуации: он приглашен в дом, накормлен, напоен и теперь, разумеется, должен хвалить то, что намеревался сочинить хозяин. Возможно, полуулыбка была сигналом рождающейся юморески. Мне же в тот момент стало ясно, что замысел мой плох, очень плох, и я, не мудрствуя лукаво, сказал, что вдруг понял все сам, можно не высказываться. Он искренне обрадовался. А ведь и действительно случилось чудо: еще минуту назад мой замысел казался мне вполне приличным, но вот стоило только пересказать его и увидеть эту блуждающую улыбку Вампилова, как сразу, словно по волшебству, стала видна несостоятельность замысла. Саня рассмеялся, сказал, что такое с ним тоже бывает. И вообще очень трудно отбиваться от пустых сюжетцев — «их много, а я один, приходится некоторым выдергивать ноги и выбрасывать в форточку, чтобы снова не прибежали. А то прут без зазрения совести, как нахальные людишки, между тем серьезные и глубокие скромно стоят в сторонке и ждут». Он с воодушевлением стал развивать мысль о том, что если не проявлять постоянной жесткости при отборе, то мелкотемье заполонит, утопит в своей благопристойной проходимости и полной никчемности.

Еще раньше он как-то высказывался о первой моей повести, хвалил ее, а теперь заговорил о «Большом Дрозде», новой повести, которую недавно прочел в рукописи и от которой был далеко не в восторге. Особенно сетовал он на то обстоятельство, что слишком много там было болезней и смертей. Я защищался, как мог, говорил об ответственности, о чувстве долга перед людьми и так далее. Саня терпеливо выслушал, подумал и сказал, упрямо склонив голову: «Все это материал для публицистики, а для повести нужно другое». Он взял рукопись «Большого Дрозда», быстро отыскал то место в повести, где инженер-физик Катя Васильева в больнице рассказывает врачу Вирясову про астрономический коллапс, и прочел бесстрастным голосом, каким обычно читал свои пьесы: «Проходит вечность, мы видим свет той звезды, думаем, что она живет, а ее нет — она умерла… Мы умираем, но наша мысль, дух, как этот мерцающий свет, уходит вперед, в вечность, к грядущим поколениям. Ах, как мне становится грустно!.. Я так хочу жить!»

«Вот о чем твоя повесть, — сказал он, — а не об авариях и облучениях». Впоследствии я много работал над повестью, возвращался к ней даже после первого издания, памятуя об этом нашем ночном разговоре с Вампиловым. Именно его толкование повести убедило меня в конце концов пойти на такую чрезвычайную перемену, как «оживление» героини в последнем варианте, опубликованном в книге «Лесная подстанция» в издательстве «Современник».

Интерес к себе со стороны Вампилова я почувствовал сразу же после прочтения им сценарного варианта моей первой повести «Плеть о двух концах» (новое название — «Лешка»). Помню, меня приятно удивило, когда он, по сути еще мало знакомый мне человек, вдруг сам взялся выступить на заседании «круглого стола» в Доме писателей при обсуждении сценария. Потом повел меня в ТЮЗ, познакомил с главным режиссером и редактором, уговорил их прочесть сценарий. Впоследствии он многое подсказал мне, когда я работал над телевизионным спектаклем по первой моей повести для Иркутской телестудии.

Он по натуре был добрым человеком. Легко огорчался, нередко бывал раздосадован, раздражен, молчалив, суров, мрачен, но чтобы Вампилов был зол — нет, такое слово к нему не подходит. Прочтите внимательно его пьесы, и вы поймете, что написаны они очень добрым человеком. Он был скорее адвокат, чем обвинитель или судья, даже в самой жесткой своей пьесе — в «Утиной охоте».

В начале июля, вскоре после состоявшейся повторной, расширенной редколлегии по пьесе Вампилова «Прошлым летом в Чулимске», я встретил Вампилова возле кинотеатра «Гигант», на том бойком месте, где чаще всего и можно было встретить иркутского литератора, мчавшегося в одном из трех направлений, как между вершинами треугольника: «Восточно-Сибирская правда», «Советская молодежь», Восточно-Сибирское книжное издательство. Вампилов недавно вернулся из Красноярска, где участвовал в репетициях, кажется, «Старшего сына». Он уже знал о заседании редколлегии, о долгом и трудном разговоре по его пьесе, о столь неожиданном для всех нас выступлении В. Шугаева, которое, по сути, и решило исход спора не в пользу пьесы.

В послесловии к книге Вампилова «Белые города», вышедшей в издательстве «Современник» в 1979 году, Шугаев пишет: