День милосердия

Забавным показался мне и сам наш выезд из Иркутска. С половины шестого утра Саня, Ольга, их дочка Леночка и я два часа чинно сидели в порту возле Иркутской ГЭС, ждали теплохода. Наконец объявили об отмене всех утренних рейсов из-за тумана в верховьях Ангары. Мы с Саней начали делать отчаянные попытки раздобыть машину до Листвянки, тщетно обзвонили всех наших знакомых, имеющих машины, обращались и в инстанции, чуть ли не в обком комсомола, наконец на всякий случай, для очистки совести, решили позвонить в свой собственный Союз писателей, и — внезапный успех: машину дали, катим в Листвянку! Прямо из машины бегом загрузились в стоящий у пристани теплоход, устроились на корме, вытащили бутылки пива, но Саня, почувствовав что-то неладное, вдруг понесся куда-то по теплоходу, обратно прибежал с вытаращенными глазами: «Теплоход идет в Иркутск!» Мы схватили вещи и полетели напролом, расталкивая пассажиров. Трап уже стронулся, вот-вот сорвут его с пристани парни в тельняшках, байкальские волки. Мы пронеслись под соответствующие возгласы и дружный хохот всего теплохода — ведь только что наша могучая группка точно таким же галопом загружалась на теплоход. Хороши бы мы были, не сообрази Саня узнать, куда направляется теплоход; только что проделали семьдесят пять километров на автомобиле, чтобы тотчас двинуть в обратный путь по Ангаре.

Не успели мы разобраться с вещами, пересчитать, не забыли ли что-нибудь на теплоходе, как Саня снова исчез. Вскоре раздался его зов с конца пристани. Оказывается, он уже договорился с каким-то подвернувшимся лодочником насчет переправы.

Дул баргузин, море штормило. С северо-востока наискось к истоку Ангары гнало ветром волну с белыми барашками. Лет около сорока, но уже изрядно потрепанный, надо полагать, не только байкальскими ветрами, с давними и свеженькими следами на испитом челе от твердых и весьма твердых предметов, привычно жаждущий опохмелиться, наш лихой лодочник небрежно закинул в лодку вещички, придержал ныряющую корму, пока мы рассаживались среди рюкзаков и канистр, и, оттолкнувшись, сразу, с прыжка врубил мотор на полные обороты. Мы потарахтели от Листвянки в порт Байкал по пенящимся барашкам волнующегося моря. Саня поглядывал на мужичка с явной симпатией, шутливо подковыривал его, делая замечания, дескать, не так руль кладешь, носом волну режешь, ветер не принимаешь в расчет. Мужичок, словно глухой, добродушно щурился в предвкушении скорого вознаграждения за рисковую свою работу — грудь голая, один глаз крив, седые волосенки встрепаны ветром, лицо в брызгах, как в слезах, на губах два приклеившихся окурка, третью сигарету раскуривает, придерживая локтем руль. Лодка черпала бортом, и в корму захлестывало все чаще. Ольга огромными своими серыми глазищами пугливо показывала Сане на такую близкую, черную, уже ангарскую воду, но Саня насмешливо кивал на лодочника, дескать, видишь же, человеку хоть бы хны, значит, все в норме. Леночка, сидевшая рядом с Ольгой, казалась невозмутимой.

Потом два дня мы томились в ожидании погоды, а дождь все не утихал. Я сомневался, надо ли выходить в дождь и в такой сильный ветер. К тому же тринадцатое число. Пакулов, у которого рыбалка была всегда удачной и здесь, в порту Байкал, тоже не очень-то рвался. Но Саня был как мотор — его тянуло, гнало на просторы Байкала: не этот Байкал, который он видел отсюда, с берега, а тот, в синей дымке, необъятный, далекий, неизведанный — вот какой Байкал манил его! И все те десять дней, что мы неутомимо, бросками, шли вдоль берега до северной оконечности острова Ольхон и обратно, Саня, казалось, ни на минуту не мог расслабиться, притормозить в себе этот мощно работающий маховик. Его гнала безостановочно какая-то неведомая сила, и ни одно место на побережье, где мы останавливались, как бы прекрасно оно ни было, не могло удержать его более чем на несколько часов. В поселке МРС на заправочной станции он забыл свою новую штормовку, отличную куртку, но не стал возвращаться, хотя мы и настаивали на этом. Дважды во время ночных переходов мы натыкались на топляки, однажды на большой волне у нас срезало шпонку, крепящую к валу винт, и мы чуть не перевернулись. В другой раз, когда мы мирно обедали у костра, волной отогнало от берега лодку, и Саня, ни секунды не мешкая, сбросил с себя одежду, кинулся в воду и догнал лодку. Нечто тревожное, гнетущее видится мне теперь, через восемь лет, в этой его непреклонной устремленности вперед, во внешне хладнокровном, но внутренне до предела напряженном движении.