День милосердия

На обратном пути, уже где-то недалеко от Голоустного, нас прихватил шторм, причем двойной: с утра ударил баргузин, северо-восточный ветер, и мы спрятались в бухточке под скалами, а после обеда налетел култук — тоже сильный, только южный ветер. Бухта неплохо защитила нас от баргузина, но когда задул култук, мы полезли на скалы: сухой осталась узенькая полоска песка метра полтора шириной. Лодку пришлось вытягивать на камни и привязывать к валунам. Надо сказать, что ветры на Байкале весьма коварны, они дуют попеременке, и если ты вошел в бухту, которая хорошо защищает от баргузина, то это еще не значит, что ты укрылся, потому что, едва утихнет баргузин, может тут же ударить култук или, не дай бог, сарма, и тебя выбьет из этой бухты, как пробку из бутылки. Мы попали именно в такую бухту.

На берегу полно было сухих, выбеленных Байкалом, ветром и солнцем бревен. Они валялись среди глыб, хвороста и щепы, как кости огромных животных, некогда истлевших в этом пустынном углу. И Глеб, и Вампилов были большими мастаками разводить костры, и вскоре у самой кромки прибойного наката заполыхал великолепнейший костер из трех ловко уложенных друг возле друга бревен. У самых скал мы натянули брезентовый полог палатки, получился отражатель, который отбрасывал тепло костра на место ночлега.

Ночевали мы прямо на песке, укрывшись кожаным днищем палатки, как общим одеялом. Кешка (с нами плавала эта маленькая умнейшая собачка Пакулова) примостился у нас в ногах, поближе к огню. Сначала мы по очереди вставали, сдвигали прогоревшие бревна, но потом стало лень выбираться из-под теплого укрытия. Костер прогорел, над нами во всю ширь и яркость раскрылось ночное небо. Такая ясность бывает только вдали от городов. Было полное безветрие. Байкал, раскачанный дневными ветрами, могуче ревел. На мысах бухты ухали разбивающиеся в пыль валы, потрескивал костер, и время от времени местами звезды мутнели, затягивались вздымавшимся от бревен дымом.

В ту ночь мы говорили о звездах, вернее, говорили обо всем на свете, но разговор наш освещался звездами, и мы невольно то и дело возвращались к ним, как к исходной первооснове всего бытия. Он снова вспомнил про коллапс. Я стал рассказывать про стягивание звезды в ничто, образование «черных дыр», превращение энергии в тяготении, «испарение» дыры или вспышку «сверхновой» — короче, все, что знал сам из популярной литературы. Вампилов эти вещи глубоко чувствовал, ибо сказал примерно следующее: есть медицинский коллапс, есть астрономический, но, видимо, есть и коллапс человеческой души — это когда вдруг, вроде бы ни с того ни с сего, человек превращается в подонка, в зверя. Мы заговорили о Раскольникове как литературном примере духовного коллапса. Вспомнили и Карамазовых. Потом дошла очередь и до Зилова. Вампилов признал, что с точки зрения «гипотезы» коллапса он не довел своего Зилова до кризиса, а лишь проследил подход Зилова к нему. (И правильно сделал, что не довел, ибо если бы довел, то это был бы уже не Вампилов, а некто другой.) Нам было очевидно, что коллапс единичной души тоже очень страшен — тем, что может вызвать цепную реакцию, как это случалось, скажем, в Германии в годы фашизма. «Философия» обывателя, безнравственность заразны. И чем бездуховнее человек, чем он ничтожнее, тем легче поддается духовному коллапсу и тем страшнее глубина и мрак падения. Пашка в «Прошлым летом в Чулимске», официант Дима и инженер Зилов в «Утиной охоте» — вот образное воплощение тревоги драматурга Александра Вампилова. Мысль его упорно пробивалась к этой главной болевой точке современности. Он органически не терпел обывателя, особенно когда обыватель маскировался под личиной так называемой «сильной личности».

Особенно много в ту ночь мы говорили о Достоевском. Вампилов знал его великолепно, хотя и любил, как он выразился, «холодной любовью». Ему был ближе Чехов, но Чехов был ему ясен, и, видимо, поэтому он говорил о нем меньше. В Достоевском он искал что-то свое, для себя, может быть, примеривался к чему-то. Помню, как-то в Доме писателей в Иркутске, на встрече с чилийскими коммунистами, он вдруг произнес целую речь о Достоевском. Никто, разумеется, не записывал наших выступлений, запомнилось лишь впечатление поиска, экспромта, своеобразной работы вампиловской мысли, напоминающей вязание сложного узора, узелок к узелку.

Звезды, коллапс, Достоевский, бог — вот ход наших мыслей в ту яркую штормовую ночь на Байкале. Вампилов не верил в бога, он верил в человека, в разум, в доброту, в движение к свободе и чистоте. В трогательном упорстве обесчещенной Валентины открылся нам пронзительный оптимизм Александра Вампилова.

Расстался я с Вампиловым на берегу Ангары в порту Байкал двадцать второго июля. Он скверно себя чувствовал, был печален, озабочен, торопился к «Несравненному Наконечникову»…