День милосердия

Лешка распахнул дверцу, хотел положить в машину рюкзак, но заднее сиденье оказалось занятым. С краю стоял ящик с бутылками, за ним, неловко скрючившись и свесив босые ноги, похрапывал парень.

— Чего ты? Буди его, — подскочил рыжий. — Эй, тунеядец, кончай ночевать.

Он дернул парня за ногу — тот торопливо сел, тараща красные мутные глаза, с облегчением отвалился на сиденье. Николай швырнул чемодан, — парень едва успел убрать ноги — закинул рюкзак и проворно скользнул за руль. Лихо, со злостью развернулся на лужайке перед срубом и попер, оставляя за собой бурую клубящуюся завесу.

Из крайнего дома выскочила женщина, замахала руками, кинулась на дорогу. Взвизгнули тормоза, дружно звякнули бутылки. Лешка ткнулся в приборную доску. Николай круто свернул на траву, переждал, пока пронесло пыль, распахнул дверцу. Лешка заметил, как Николай сразу преобразился: выпятил грудь, сдвинул набок фуражку, подкрутил чуб.

— Машка-милашка, когда будет бражка? — спросил он игриво.

Деваха, смуглая, по-деревенски упругая и краснощекая, глянула в кабину.

— Будут шишки, будут и делишки, — засмеялась она.

— Бесполезно, — отрезал Николай. — Техника работает как, знаешь? Сначала заливаешь бензин, потом едешь.

— Та то ж техника, — сказала девушка нараспев. — Може, съездим, Коля, а? Пяточек кулей, недалече. А то мне позарез надо.

— И мне позарез, прияточка. Видишь? — Он отвалился на спинку сиденья, качнул головой. — Важную птицу везу.

— Ох уж и птица! — прыснула деваха. — Такой гарный парубок и пешочком дойдет.

— Сынок начальника! — сказал Николай и добродушно улыбнулся Лешке. — Отвык ходить пешком.

Лешка снисходительно усмехнулся. «Как бы не так. Отвык. У отца не больно-то покатаешься на казенной машине».

Николай что-то шепнул девушке и захлопнул дверцу. Поехали.

Сразу за деревней начинался сосновый бор. Дорога была усыпана рыжей хвоей и старыми шишками. Тут и там в глубине леса проглядывались полянки, то золотистые, то ярко-зеленые под лучами солнца. Прямо от дороги расползались в обе стороны глянцевитые брусничники и бархатистые заросли багульника. Внезапно выехали на широкую, залитую солнцем просеку Трасса. Лешка смотрел во все глаза. Издали белый, вблизи желтоватый, с бурыми пятнами на бумажной оплетке, газопровод тянулся макарониной по дну неглубокой траншеи. Края траншеи осыпались, дерн высох и побурел, под ним темнели жилки перегноя — как черемуха в слоеном пироге. Земля на просеке искромсана гусеницами. Между кочек, ям и пеньков петляли две параллельные дорожки, накатанные колесами «газика».

Ехали молча. В одном месте на трубе черной битумной мастикой было намалевано:

«Яков 1959»

Рядом с «Яковом» через тире кто-то выцарапал «дурак»!

— Кто это себя увековечил? — спросил Лешка.

— А вон красавец, — кивнул Николай на парня сзади.

Лешка обернулся. Парень дремал, раскинув вдоль сиденья тонкие жилистые руки. Вытянутое костлявое лицо, длинные давно не стриженные патлы, свившиеся в кольца, как шерсть на пуделе, чуть заметные усики и редкие курчавые бакенбарды. «Дон-Кихот в молодости», — подумал Лешка и засмеялся.

— Ты чего? — скосился Николай.

— Да так.

Километров через пять вдруг заглох мотор. Николай повозился под капотом, покрутил ручку, потом все по очереди крутили ручку — отказал бензонасос. Николай велел идти пешком Яков раскричался насчет ящика — дескать, там люди погибают и, дескать, он не ишак, чтобы таскать на себе. Рыжий послал его подальше и залез под машину.

— Придется переть, — вздохнул Яков.

Лешкины вещи оставили в «газике» — рыжий обещал до вечера подбросить, а ящик с пивом взяли с собой. Перебрались через траншею, ближе к лесу, в тень.

Вскоре Яков выдохся. Сели отдохнуть на земляной вал. Яков мотнул ногами, сбросив кирзовые сапоги, с удовольствием пошевелил пальцами.

— Закурить есть?

— Не курю.

Яков презрительно хмыкнул, вытянул из кармана помятую пачку «Байкала», выбрал целую папироску, закурил.

— А ты как сюда попал, папаша спровадил или сам додул?

— Сам. Производственный стаж нужен. На будущий год в институт.

— Понятно, — перебил Яков. — А папаша не мог устроить?

— Зачем? Сам поступлю.

— Сознательный?

— А что?

— Да так. Я бы на твоем месте, знаешь, куда мотанул.

— Куда?

— Фью!

— Ну куда?

— На Мадагаскар — вот куда!

— Ох ты! А почему именно на Мадагаскар?

— Там водятся ручные лемуры. Я бы их наловил, отдрессировал и в цирке бы с ними выступал. Знаешь как?

Яков смешно сморщился, покрутил длинным носом, пошевелил ушами, свел глаза к переносице, развел к вискам, объявил гнусавым «цирковым» голосом:

— Только раз, только у нас! Неповторимо, непереваримо! Русс Яков с дрессированными лемурами! Кордебалет на канате, фигуральтика под куполом циркодрома, кас-ми-чес-кий па-лет к другим, неваабразимым мирам!

Лешка захохотал.

— Я из-за них, из-за милашек, и английским занялся. Знаешь, хау ду ю ду, май дир бой, итс а питы зэт ю доунт спиик инглиш. Ду ю андестенд ми?

— Ты говоришь слишком хорошо для меня.