День милосердия

Мосин качнулся, как тумба, и двумя руками рывком оттолкнул Лешку в сторону. Не удержавшись на ногах, Лешка свалился в траншею, на осколки битых бутылок. Мосин вперевалочку заспешил к Якову.

— Стой! Мосин! Прекрати!

Меж березок замелькал Валькин халат. Она подскочила к Мосину, уперлась ему в грудь:

— Ты что, сбесился? А ну отстань!

Мосин, покачиваясь, ушел под навес. Валька набросилась на рабочих:

— Совсем с ума спятили! День — именины, два — именины, сколько можно!

— Старик уж больно хорош, — сказал Пекуньков и прыгнул в траншею — собрать, что осталось.

— Все вы хороши! Старик больной, ему и нюхать нельзя.

— А что нам с тоски погибать, раз труб нет? — огрызнулся Гошка и, глянув в траншею, повеселел: — Живем, братва!

Закинув на плечо гитару, он боком-боком подъехал к Вальке, свободной рукой обвил ее талию, рывком притиснул.

— Еще чего! — Валька оттолкнула его, топнула ногой. — Ты у меня схлопочешь! Лучше помоги человеку, — кивнула она на Лешку, карабкавшегося из траншеи.

— Сам вылезет, не маленький, — сказал Гошка, скалясь ровными зубами, и снова пошел на Вальку, подметая траву широкими штанинами. Она увернулась, треснула его между лопаток:

— Ух, и зануда же ты!

Лешка цеплялся за траву одной рукой, другую держал на весу, никак не мог выбраться из траншеи.

— Давай, герой, помогу, — Валька вытянула его на бровку, засмеялась: — Как петух с подбитым крылом.

Лешка болезненно улыбнулся, показал руку — ладонь была рассечена, из раны сочилась кровь.

— Ух ты, надо перевязать, пошли. — Она повела его к вагончикам.

Первый зеленый — самодельный, новый, еще не заезжен. Стены и потолок выкрашены светло-серой масляной краской, пол, набранный из узких досок, уже расщелился. Слева от входа — фотоотсек, дверь распахнута, виден фотостол с большим матовым экраном, на полочках кюветы, красный фонарь, приборы. Справа — две полки, одна над другой, как в плацкартном вагоне. У противоположной стены, под окном — откидной столик, — на нем зеркало, стакан с лесными цветами, флакончик духов, пудра. Верхняя постель застелена «конвертом» — белой пирамидкой торчит подушка. Нижняя полка больше смахивает на лежанку — заерзанный, ухабистый матрас свесился, суконное одеяло пыльного цвета скомкано и откинуто к стене, подушка без наволочки лежит грязно-серой лепехой.

— А это чье ложе? — спросил Лешка.

— Не крутись! — Валька бесцеремонно развернула его, обмыла рану водой, приложила смоченную йодом ватку. — Держи!

Лешка заскрипел зубами, Валька страдальчески смотрела, как он пересиливает боль, подбадривала:

— Терпи, казак, скоро пройдет.

Наконец он вздохнул с облегчением, отрывисто засмеялся:

— Наше знакомство скреплено кровью.

— Ржешь как жеребенок, — улыбнулась Валька.

— А вы смелая и красивая, — сказал он.

Валька протяжно, удивленно-насмешливо посмотрела ему в глаза. Одинакового роста, светлоголовые, они стояли друг возле друга и молчали. Валька запахнула полы халата, игриво погрозила:

— Но, но! А ты мальчишечка остренький, смотри не сломайся.

Он вспотел от смущения, она расхохоталась.

Мимо окон кто-то прошел. Валька метнулась к двери, крикнула:

— Михаил Иванович!

В белой полотняной паре, в соломенной шляпе с черным пояском, в красных китайских сандалиях с дырочками, спиннинг через плечо, в руках связка крупных сероватых хариусов и с дюжину ельцов как из чистого серебра — Чугреев больше походил на дачника-отпускника, чем на бригадира.

Валька подскочила к нему, когда он неторопливо поворачивал ключ в замке. Он жил в среднем, коричневом, и на правах бригадира занимал весь вагончик.

— Что скажешь, красавица? — спросил он, открывая дверь. Лешку поразил голос Чугреева — густой, низкий, урчащий, с гнусавинкой.

— Михаил Иванович, до чертиков уже допились, — с возмущением затараторила Валька. — Яков принес целый ящик, уронил в траншею. Мосин чуть не избил его, и вот новенькому досталось.

Чугреев с пристальным прищуром глянул на Лешку:

— Это Ерошеву, что ли?

Лешка заулыбался:

— Здравствуйте, Михаил Иванович. Мне попало — немножко.

Чугреев кивнул. Валька затормошила его, показывая в сторону навеса.

— Вон, видите, уселись остатки допивать. Надо же им запретить, Михаил Иванович!

— Ты думаешь, надо? — Он прислонил спиннинг к стене, рыбу бросил на траву. — А может, не надо? Пусть погуляют, пока труб нет, — а?

— Михаил Иванович! Ведь смотреть на них тошно.

Чугреев непонятно хмыкнул, взял ее за плечо, слегка сдавил.

— Тихо, тихо, огонь в халате. Ты думаешь, я могу им запретить?

— Вечно вы шутите. А мне противно! Вот возьму и уволюсь, — она дернула плечом, пытаясь освободиться от его тяжелой руки.

— Серьезно? — он еще сильнее сдавил ее плечо.

— Да, серьезно! — вызывающе сказала она и сбросила его руку.

— Ну, тогда конечно. Подожди-ка… — Он увидел Зинку. — Зинаида! Вот рыба — зажаришь.

Под навесом все было готово: разлито по кружкам, тремя горками разложены хлеб, куски жирной колбасы, очищенный лук.

Чугреев молча прошел к тому углу, где сидел Мосин, глянул в ящик, пересчитал бутылки: одиннадцать целых и три с отбитыми горлышками. Вытащил битые, поставил перед Мосиным: