День милосердия

И они полезли по лесам — впереди Кузичев, за ним — Сергей. Кузичев неторопливо шагал со ступеньки на ступеньку, прямой, высокий, придерживаясь одной рукой за перила, а другую закинув за спину, будто не на кладку шел, а на отдых в номер люкс в приморском санатории. Они поднялись на последний настил — дальше было небо, ясное, голубое, просторное. Кузичев постоял, глубоко дыша всей грудью, полюбовался на все стороны света, пошел к бадье отцеплять чалки. Сергей тоже постоял на ветру, посмотрел на город — какой он нынче нарядный, праздничный, — облачился в фартук и начал потихоньку-полегоньку, кирпичик за кирпичиком, кося глазом на Кузичева, класть стенку. Руки, спина тотчас отозвались тупой болью.

Не успел Сергей разойтись, как появился с пакетами Мартынюк. Оба его кармана оттопыривались. Он был весел, возбужден, суетливо принялся городить стол: восемь кирпичей, две доски. По четыре кирпича под зад — стулья. Газеты на доски — скатерть, обломками по краям придавили от ветра — порядок. Позвали Коханова — он понял с первого намека, в чем дело, и вылез из кабины, не забыв прихватить и книжку. Пока Мартынюк хозяйственно раскладывал закуску на газете, пока резал хлеб и чистил лук, Сергей спустился за водой, принес трехлитровую банку.

Когда все собрались за «столом», Мартынюк, подергиваясь от нетерпения, разлил по кружкам. У Кузичева вообще была такая манера: «Зараз хоть таз, за вторую — в глаз», — не повторял. Коханов пил редко, не хотел, как он говорил, заниматься уничтожением собственных нейронов, но время от времени на него накатывало, и он уничтожал свои нейроны так, что бывалый и видавший всякие виды Мартынюк поражался. Мартынюк же очень любил пиво, не пропускал случая отметиться у пивного ларька. Сергей был равнодушен и к вину, и к пиву, а когда выпивал, никаких дурных изменений за собой не наблюдал, лишь веселел и становился разговорчивым. Он и пьяным-то еще ни разу в жизни не напивался — был так здоров.

Ели быстро, молча, азартно. Мартынюк засмеялся с набитым ртом, пробормотал весело:

— Ничего, да? Видок ничего?

Глаза у него щурились, слезились — с Невы упруго тянуло в их сторону, и за день глаза здорово уставали.

Вид со стенки и правда как картинка нарисованная: предпраздничный Ленинград под ясным голубым небом! Корабли на Неве — серо-зеленые, в разноцветных флажках, как новогодние елки. Купола, шпили, мосты, парки, дворцы, каналы. Флаги, вымпелы, лозунги — алые капли в гранитно-мраморном монолите старого Питера. А в парках — нежно-зеленый дым первой тонкой листвы. Красив, красив город — и с земли, и с неба. Четкий, стройный, каменный. Направо, на Петроградской стороне, двумя свечками торчат минареты, между ними поблескивает голубоватый изразцовый купол мечети. Левее горит на солнце штыковой шпиль колокольни Петропавловского собора с золоченым ангелом и крестом — отблеск мерцает, пляшет, будто крест дрожит в руках ангела. Марсово поле скрыто Летним садом. Шпиль Адмиралтейства посверкивает сквозь ветви дубов и лип, но Исаакий виден хорошо: ангелы на балюстраде, крутой золоченый купол, теремок с крестом на вершине его. А еще левее — лобастый купол Казанского собора и чуть ближе — ярко высвеченный солнцем Спас-на-крови: витые шишковатые луковицы, ажурные кресты, тонкие подкупольные башенки, некое подобие Василия Блаженного.

Коханов со снисходительной усмешкой взглянул на Мартынюка, торопливо дожевывая, чтобы высказаться по поводу его восторженной реплики. Был он сухощав, по-спортивному подборист, с крутым просторным лбом — с таких, видно, и пошло прозвище «лоб», потому что был он еще высок ростом, широк в плечах, и шея у него была короткая и толстая, как у быка. Очки на широком носу тоже были какие-то крупные, словно сделанные по специальному заказу для его широко расставленных глаз.

— При строительстве Исаакия погибло несколько тысяч, — начал он, показывая в сторону собора. — На одном только золочении купола шестьдесят мужиков отравилось. А золотили огневым способом: на медные листы наносили кистями раствор золота в ртути, потом нагревали в жаровнях, ртуть улетучивалась, золото прикипало к меди. Мужики дышали парами, чахли в муках, кончались в страшных припадках и удушье. — Обводя далее растопыренной пятерней, он продолжил: — Петропавловка — тюрьма и кладбище. На Сенатской площади палили в декабристов, на Дворцовой — расстрел.

Он вынул из-под себя книгу, на которой сидел, полистал, нашел нужное место, прочел: