День милосердия

Тут были, как всегда, Бондаренки: он — токарь, она — уборщица в цехе, оба тучные, громоздкие — любители поесть и «поспивать»; Поликарповы: он — заточник, активист-дружинник, хлебом не корми — дай про политику потолковать, она — продавщица в цветочном магазине; и самый закадычный дружок — еще с финской войны — Киселев Иван Григорьевич, инженер по технике безопасности. Была и новая пара. Он — крепкий, как груздь, челка на лбу, лицо тугое, красное, нос, рот, складки на подбородке — все крупное, грубое, рука короткая, ладонь лопатой, пожал вяло, как бы нехотя. Жена его, белая, сдобная, как барыня-боярыня, в ярком цветастом платье, вся в кольцах, серьгах, цепь золотая на жирной шее. Когда Сергей поравнялся с ними и стал здороваться, тесть пояснил:

— А это мой фронтовой дружок, Василий Севастьянович, Васька Бабурин. От Питера до Кенигсберга, считай, на брюхе рядом ползли. Его на речке Преголя щелкнуло, прямо на плоту, осколком. В санбат отправили — ни кровинки, ни живинки. Думал, на тот свет свезли, а тут вот встретились на стоянке. Я — пассажир, он — таксист. Ну, Васька, погоди!

Кондратий Васильевич неожиданно тоненько захохотал и погрозил Бабурину кулаком. Тот по привычке пригладил челочку, скользнул по Сергею уклончивым взглядом.

— Я ж его не признал. Куда, говорю, тебе, батя? А он смотрит, молчит, глазами — морг-морг. Я опять: едешь, отец, или я еду? Он: «Василий? Ты?» Тут я обмер, моя как бы очередь. Знаю, кто, что за человек, а имени не вспомню. Обалдел. А может, контузия сказалась. Ведь я из госпиталя снова на передок попал, в Праге меня об танк звездануло. Память, это самое, отшибло малость. Смотрю на него, знаю, что друг сердечный, и молчу, как пень. Вот так мы с ним и побеседовали.

Бабурин кашлянул в кулак и показал на Сергея:

— Парень-то пусть сядет. Чего мы его держим на ногах?

Сергея усадили, принесли чистую тарелку.

Старики продолжили прерванный застольный разговор. «Ты помнишь?» — «А ты помнишь?» — «Помнишь, как вышли к Неману?» — «А полковника Довжикова помнишь?» — «А ночь перед штурмом? Красиво-то как!» — «Люто». — «Ага, страшная красота…» — «Спать надо, а все, как зачумелые, смотрят на небо, на красоту»…

И подняли тост за встречу, за то, чтобы не было войны, за детей и внуков, за счастье и здоровье.

Бондаренки, переглянувшись, затянули: «Виють витры, виють буйни…» Бабурин, а за ним и остальные подхватили песню, вторя нечисто, не в лад. Сергей повыждал немного, когда песня пошла влет, и запустил свой голос в общий хор. И сразу песня окрепла, зазвенела, взлетела ввысь. Бондаренки повернулись к нему с радостными удивленными глазами и уже не отпускали, тянули за собой взмахами руки и улыбками, пока не кончили песню. Дружно, весело сами себе же и похлопали. Затянули новую — «Рябинушку». Потом спели «Катюшу», «Как родная меня мать провожала».

Завели радиолу, но пластиночная музыка не взяла за живое, попросили Ивана Григорьевича достать баян. Он не стал упрямиться, вынул из футляра старый свой хрипящий баянишко, еще с военных лет, и, склонив голову, повел сперва неторопливо, тихими, задумчивыми переборами невесть какую мелодию, а затем все быстрее, закрутистее и вышел на «Барыню».

«И-эх! И-эх!» — вскрикивали голоса и звали, манили, бередили душу. Сергей не выдержал, выпрыгнул на пятачок между столом и телевизором в углу. Встал недвижимо, рослый, ладный, в белой рубашке, раскинув сильные руки, поводя вихрастой головой со строгим, даже чуть надменным лицом. Пристукнул каблуками, ударил дробью, замер в призыве: ну, кто? И-эх, и-эх! «Надюха!» — закричал Кондратий Васильевич и ударил ладонью по столу. Надюха засмеялась, кокетливо изогнув шею, поднялась, пошла плавно, покачиваясь, вскинув правую руку, а левую уперев в бок. И-эх, и-эх! Надюха — мелко-мелко, лодочкой-красавицей, Сергей — вьюном да вприсядку колуном. И-эх, и-эх! Скорей-быстрей, сапогов не жалей! На воротах кисель — закружилась карусель. И-эх, и-эх! Пляши, пехота, до седьмого пота! И-эх, и-эх, и нам не грех! Вылез из-за стола Васька Бабурин, коренастый, крепкий, как пенек, пошел отплясывать с огромной Ольгой Трофимовной. Забренчали стекла в серванте, запели лакированные половицы. И-эх! И-эх! Пляши за всех! Она глыбой вокруг него, он нырком, вприсядку, неуклюже выбрасывая перед собой короткие ноги.

Наконец заморились и танцоры, и баянист, и зрители, азартно хлопавшие в ладоши. Перекусили. Начали петь под баян — уже без спешки, с чувством, с толком, с расстановкой, обговаривая каждый раз, какую песню начинать, как петь, какими голосами, кто за кем. Пели долго, основательно.

После песен, пока мужчины курили, женщины убрали грязную посуду, накрыли к чаю. Большой магазинный торт, пирожки сладкие, домашней выпечки, обсахаренные кренделечки, звездочки, тарталетки. Варенье клубничное, брусника с яблоками, конфеты. Чай крепкий, настаивался под льняным полотенцем. Сервизов особых нет, но чашечек с блюдцами расписными на всех хватило.