День милосердия

Он закрылся в ванной, не торопясь, основательно помылся до пояса под душем, вытерся первым попавшимся полотенцем — ничего, не заразятся! — и так же неторопливо переоделся. Робу свернул аккуратным свертком, привязал к чемоданчику с инструментом. Вышел причесанный, приглаженный, со стиснутыми зубами и невидящим взглядом.

Уже в прихожей его настиг тихий оклик Христины Афанасьевны. Она торопливо ковыляла за ним, морщась от боли.

— Сережа, Сереженька, постойте, не угнаться за вами. С ногой что-то, видно, нервное. Сережа, голубчик, зайдите через денек-другой, Андрей Леонидович сейчас не может принять вас, тяжко ему. Заходите, ладно?

Сильным злым тычком Сергей открыл дверь, хотел было хлопнуть с маху, но придержал в последний момент — старик все-таки там лежит, тяжелый…

Лифт почему-то не работал, и на восьмой этаж Сергею пришлось подниматься по лестнице. Шестнадцать маршей по одиннадцать ступенек — у Сергея невольно, как при кладке, застучало в висках: раз — два — три — четыре… В задумчивости он чуть было не дошагал до самого чердака.

Надюха сразу, по его лицу, поняла, что стряслась беда. Он швырнул деньги на стол в кухне, прошел в комнату, свалился на тахту. У соседей справа орал телевизор, стоял такой галдеж, как будто там скандалили. Слева, на соседнем балконе, тявкал терьер Артурка, скребся в дверь, просился к людям. В комнате было сумеречно-прозрачно, мягкий полусвет лился сквозь широкое окно от белесоватых туч, висевших над домом и подсвеченных прожекторами стройки.

Надюха подошла к нему, присела рядом на тахту.

— Неужели ты не мог ничего сказать? — в голосе ее дрожали слезы. — Взял и ушел?

— Да, да, да. Взял и ушел! — прокричал он, рывком передвинувшись от нее к стене.

— Не кричи на меня. И вообще не повышай голос, ребенок спит.

Она резко поднялась, ушла из комнаты. Сергей повернулся вниз лицом. Злость и тоска сдавили сердце. Он зажмурился, зажал уши ладонями, но звуки проникали, и ему было ясно, где ходит и что делает Надюха. Она протопала по коридору в кухню, в ванную, заглянула в комнату, включила зачем-то и тут же выключила свет, снова ушла в кухню. Ревущим потоком зашумела вода в соседском туалете, потом загудели трубы в ванной, донеслось из кухни, не поймешь из чьей, звяканье посуды. Загорелся ночник.

— Уже спишь? — округляя глаза, спросила Надюха, и в голосе ее не было обычной теплоты. Он промолчал, и она, постояв перед зеркальным шкафом, сказала с горечью: — Опять высыпало. От краски.

— От дурости! — не сдержался он.

— Да, с тобой сдуреешь. Даже заработать как следует не можешь. Я должна вкалывать.

— А ты бы хотела, чтобы я день и ночь ишачил, да? Я не ишак!

Он вскочил, убежал в ванную. Разделся, открыл душ, влез под ледяные струи. Приплясывая от жгущей воды, он яростно терся мочалкой и ругался сквозь стиснутые зубы. Он катал себя и так и этак, поминал и тестя с тещей, бог знает за что, и Александра — «эту помесь кретина с ЭВМ». Душ успокоил его, сбил ярость, притушил злость. Он вышел из ванной, ощущая лишь горечь да смутную вину перед Надюхой — она то меньше всего виновата в том, что у них срывается квартира.

Надюхи в комнате не было, и он заглянул в кухню. Она сидела за столом, уронив голову на руки. Он поворошил ей волосы на затылке. Она вяло отвела его руку.

— Иди, я посижу, — сказала она.

— С Магдой говорила?

— Не буду я с ней говорить, мразь она.

Сергей помолчал, сдерживая вновь колыхнувшееся раздражение.

— Тогда я с ней поговорю, — сказал он.

— Говори, — равнодушно откликнулась Надюха.

Он потрепал ее за плечо.

— Надюха, кончай! — бодрячески воскликнул он, но сам же сморщился от фальши, которая прозвучала в его голосе. — Знаешь что, — сказал он, устало, — пошли спать.

За ночь погода переломилась, небо очистилось от туч, стих ветер, и к полудню солнце вошло в полный майский накал. Над Летним садом, над Марсовым полем струился, качался нагретый воздух — словно дымок поднимался от свежей тонкой листвы и сочных молодых лужаек. Шумными стаями носились взад-вперед драчливые воробьи; перекаркиваясь через весь сад, торчали в ветвях лип тяжелые вороны; на самом краю кирпичной кладки ворковали, урчали голуби. Нева блестела меж каменных берегов льдисто и полноводно. Серо-зеленые катера деловито таскали по реке баржи. С люлек, подвешенных на Кировском мосту, красили ажурные чугунные перила. На желтой прибрежной полосе под стенами Петропавловской крепости было густо от загорающих, как в выходной день.