День милосердия

— Так так, так, — задумчиво произнесла она, — значит, не триста, а двести… Понятно…

Сергей ждал — каждый миг казался ему вечностью, но Магда не торопилась с ответом, она как будто что-то прикидывала про себя, думала о чем-то своем…

— Ладно, — сказала она, — деньги будут. Только дома. Приходи вечером — получишь на блюдечке с голубой каемочкой. Договорились?

Сергей засмеялся, хотя на душе у него скребли кошки. Деваться было некуда, надо было соглашаться, и он сказал:

— Конечно, приду.

Она взяла у него сумки и пошла к подъезду, покачиваясь на высоченных каблуках, — здоровая, молодая, красивая баба…

Он тоже зашел в управление, сказал Надюхе про обещание Магды нынче же дать деньги. Надюха равнодушно восприняла новость, как будто речь шла не об их будущей квартире, а о каких-то осточертевших ей накладных.

До конца рабочего дня оставалось чуть больше часа, и Сергей не торопясь пошел на участок, в вагончик, переодеться в домашнюю свою одежду.

Мимо него на всех парах промчался Пчелкин — в грязной робе, стоптанных сапогах, которые и сапогами-то трудно было назвать, до того они стоптались, протерлись и покрылись пятнами краски, известки, цемента и грязи. Каска, от долгого употребления потерявшая свой цвет, держалась на самых бровях, и казалось, будто Пчелкин специально для форсу носит ее так. Прошел совсем рядом и не заметил Сергея. «На Чайковского помчался, бедолага», — подумал Сергей и ощутил прежнее, когда-то испытанное чувство жалости к бригадиру.

В вагончике Сергей застал Ботвина — тот разглядывал чертеж, делая пометки в записной книжке. Папка его лежала на скамье, а сверху на папке покоился сине-буро-малиновый берет. Сергей поздоровался. Ботвин молча кивнул, едва взглянув на него.

Переодеваясь у шкафчика, Сергей заметил, как Ботвин вдруг выпрямился, сморщившись, торопливо достал пробирочку, вынул из нее и кинул в рот крохотную белую таблетку. Гримаса боли постепенно сошла с его лица, и он снова уткнулся в чертеж.

За тонкой стеной вагончика проносились по улице машины, гудели, щелкали троллейбусы. На стройке внутри двора монотонно пыхтел компрессор, и в его металлическое пыхтенье врывались упорные злые очереди отбойного молотка. И странно, среди этих, казалось бы, громких звуков отчетливо раздавались мерные шлепки капающей из умывальника воды: «кап-кап-кап…» Сергею вспомнилась профессорская кухня, завалы грязной посуды на столах, напряженная тишина в квартире, настороженность и тоже — «кап-кап-кап…». И то и это капанье, как показалось ему, имело одну какую-то общую тревожную основу, намекало на что-то таинственное и важное, прячущееся за шумом и грохотом суетливой жизни. Но суть связи, которую он вдруг почувствовал, ускользнула от него, оставив лишь смутное, как недомогание, томление.

Переодевшись, Сергей причесался перед зеркалом, поправил куртку и заметил на себе внимательный, задумчивый взгляд Ботвина. Какой-то миг они смотрели друг другу прямо в глаза, и Сергей смутился, удивленно вскинул бровь: дескать, в чем дело, прораб, — но тотчас понял, что прораб смотрит сквозь него — смотрит и не видит, ушедший в свои мысли. Так Сергею показалось, однако Ботвин снова перевел взгляд, и теперь для Сергея было несомненно, что тот разглядывает его уже вполне осмысленно, намереваясь о чем-то спросить. И он действительно спросил:

— Как дела у профессора? Закончил?

Сергей, сначала нехотя, но постепенно разгорячась, рассказал про то, как профессорский сынок рассчитался с ним по науке: учел все, кроме человеческого к себе отношения.

— То есть, — пояснил Сергей, — когда ханыги и хапуги приходят и делают тяп-ляп, а потом берут хозяев за глотку и вытряхивают из них деньги, то это по нормальной схеме, а когда по-человечески, без каждодневных выклянчиваний на бутылку и без халтуры, тогда — по науке, по трудозатратам. Скажите, Юрий Глебыч, за их квартиру, за четыре комнаты, кухню, коридор и прочие бытовки двести девяносто — это цена? Вот вы, прораб, должны примерно знать. Как это, кто кого ободрал как липку?

Ботвин опустил глаза и долго молчал, машинально разглаживая чертеж. Лысая его костистая голова с рыжими лохмами над ушами и на затылке покачивалась из стороны в сторону, как у куклы в немой сцене образцовского спектакля. Он недовольно сопел и, видно, сдерживал себя, наконец поднял глаза, и в них Сергею почудилась такая глубокая тоска, такая грусть и печаль, что Сергей даже крякнул, смешавшись от внезапности такого настроения прораба.

— Да, я понимаю, — сказал Ботвин, — тебе нужны деньги. — Он подумал и добавил: — Больше, чем Александру… В данной ситуации что я могу сделать? — Он снова помолчал и молча же вскинул плечи. — Андрей Леонидович болен, а с Александром у меня контакта нет…

Он неторопливо порылся в карманах, выложил на стол несколько мятых пятерок, трояки, рублевки. Цокнув языком, он вскинул палец, достал паспорт, вынул из него десятку, сунул паспорт обратно в карман, пересчитал деньги, отложил самый мятый рубль — остальные ровной пачечкой протянул Сергею.