День милосердия

Цепким хозяйским взором, невольно, как бы не связанно с самим собой прикидывает он оставшиеся дела: схема, птицы, садок, городская квартира, письмо Ковалю! Ох, крепко, еще крепко держит его жизнь! Еще так много надо успеть! — думает он, боясь вздохнуть, и, собрав силы, выдергивает провод из розетки. «Завтра, завтра», — бормочет он, и уже нет боли, нет страшного кома в груди, и дышит он легко и свободно, как дышал прежде. Теперь он спокоен: будет утро, будет день. Он дождется — проснутся птицы, встанут дети. Он покажет Тарасу, как надо выпускать на волю птиц; он увидит, как включат в работу его схему; он напишет письмо Ковалю и заставит Ивана поехать в город; он будет жить, пока не дождется ответа от начальства; он довяжет купол садка и научит Тараса… Лихорадочно, торопливо думает он о завтрашнем дне, стараясь мыслью, проблесками сознания утвердиться в завтрашнем дне, доказать себе и еще кому-то, с кем он борется, кто против него, что завтрашний день уже его, законный, там он, держится за него обеими руками… Он стискивает зубы, пытается пошире раскрыть глаза, но на него вкрадчиво, плавными качками надвигается дрема.

1977

ТАНЬКА

Мастер забойного цеха Игорь Макарычев, голубоглазый увалень, провожая после танцев Таньку Стрыгину, молодую рабочую мясокомбината, вдруг сделал ей сердечное предложение. Танька сперва опешила — еще никто никогда не объяснялся ей в любви, — с минуту шла молча, пиная валенком снег по краю глубокой тропинки, потом засмеялась и побежала. Он догнал ее, схватил за рукав.

— Не веришь?

— Да ну! — хохотнув, сказала Танька. Ей было приятно и стыдно, и она никак не могла взять нужный тон.

— Не веришь? — Игорь снова дернул ее за рукав.

Танька отвернулась, посмотрела на звезды, ярко горевшие в чистом небе, и покачала головой. Игорь попятился, уселся в снег — шапка свалилась, голова, огромная, лохматая, качалась из стороны в сторону.

— Ты чего? — поразилась Танька. — Чок-перечок? Чего уселся-то? Стёгни отморозишь. — Она подобрала шапку, напялила ему на голову. — Кончай, кому говорят!

Игорь развалился на спине, раскинул руки. Танька сказала, что это уже совсем глупости — валяться в снегу. Игорь лежал молча и, глядя на нее, вздрагивал от напавшей на него икоты. Таньке стало противно, она повернулась и пошла себе домой, как будто никакого кавалера с ней и не было. Уже возле крыльца он догнал ее и попытался обнять. Танька рассердилась, толкнула его и, заскочив в подъезд, в привычной темноте бегом поднялась на второй этаж. Пока она на ощупь вставляла ключ, Игорь успел подняться на площадку, нашарил ее у дверей и крепко обнял. Но Танька была не из тех, кого можно удержать силой — с малых лет таскает ведрами воду, рубит дрова и вообще широкой кости, — крутнувшись, уперлась локтями ему в грудь, рванулась, и ухажер загрохотал, покатился кубарем по ступенькам деревянной лестницы. Танька прыснула со смеху и, быстро открыв дверь, скользнула в квартиру.

И вот она дома, в своей комнате. Сгорбившись, стоит возле темного окна, спиной к свету, и, глядя на отражение в стекле, задумчиво грызет ногти. Комод со слониками, бумажные розы вокруг зеркала, узкая койка с никелированными спинками, на стене коврик с картинкой — олень с олененком на розовом снегу в сказочном лесу; холщовые шторы, скрывающие вход в комнату к родителям, — все это как бы висит перед ней в зимней ночной мути.

«Вот дурень, вот дурень, лег в снег и лежит, — думает она, улыбаясь. — Неужто любит? Такой старый, лет двадцать пять, не меньше. Ищет девушку по себе, чтобы навсегда. Хочет жениться, но я-то не люблю…»

Она печально склоняет голову. Рыжие волосы, распущенные перед сном, закрывают лицо. Она крепко зажмуривается, ей хочется заплакать, но не плачется, а просто очень грустно. Из соседней комнаты доносится ворчливый голос отца: «Татьяна, гаси свет и ложись спать, а то вечно утром не добудишься».

Таньку берет злость, она нарочно выжидает, словно не слышала. Отец сопит, гыркает, ворочается, наконец не выдерживает и визгливо кричит: «Ну! Слышала?» Танька нехотя поворачивается и, переламываясь в талии, потягиваясь крепким молодым телом, идет и выключает свет.

«Вот занудина, и как только мать с ним живет?» — думает она и начинает раздеваться. Оставшись в одной рубашке, она босиком, скользя по крашеному полу, подходит к окну. Теперь, когда свет погашен, видна улица: темные двухэтажные дома — «клоповники», освещенные тусклым косым светом далекого фонаря; серые, никому не нужные заборы с покосившимися пролетами; голые тополя с комьями снега на ветвях; темные извилистые тропинки, протоптанные среди белой нетронутой целины; обледенелая дорога — две черные, накатанные до блеска полосы.