День милосердия

— Садок докончу, Тарасу.

Иван как-то странно повозился, то ли поежился, то ли почесался, и сказал:

— Ночью — садок? Спать надо, а не садок.

— Ваня, прошу.

Посапывая, Иван осторожно, стараясь не шуметь, прошел к окну, вылез наружу, и Федор услышал, как захрустел шлак на дорожке под его быстрыми шагами.

«Да, — думал Федор, — до подстанции не добраться, а розетка — хорошо… Тихо, надежно…» Он вспомнил давний случай: еще в ремесленном один монтер, уже в годах, показывал за кружку пива «фокус» — брался голыми руками за линейное напряжение 380 вольт, много раз показывал — и ничего, а потом как-то невзначай взялся за фазное 220 и вмиг почернел. Чего только не делали — искусственное дыхание, терли сердце, качали, встряхивали, дули в рот, кололи разными уколами, — бесполезно, паралич сердца.

Снова захрустел шлак, и черная фигура Ивана, неуклюже карабкаясь, влезла через окно в комнату.

— Вот, — прошептал Иван, тяжело дыша.

Федор ощупал провод, перебрал пальцами каждый кусок. Разминая провод, Федор и радовался, и пугался своему решению — как все просто, но хватит ли сил? Воображение монтера уже нарисовало ему, как все это выйдет: он оголит концы, с одной стороны побольше, с другой — самые кончики; длинные концы накрутит на руки, лучше — на запястья, чтоб не слетело, потом аккуратно загнет кончики, закрутит потуже жилки и вставит в розетку, сначала один, за ним — другой…

Он был еще здесь и как бы уже не здесь. Мысль его, воображение были там, впереди, в том времени, когда он сольется с металлом, станет маленьким звеном, как говорят электрики, «сопротивлением цепи». Нет, он не будет сопротивляться, он расслабится и откроет всего себя для тока — пусть ток помчится сквозь него, разрушая, увлекая, унося своим движением частицы его плоти. Он как бы видел станцию, конечный пункт следования, где он никогда еще не бывал и к которому неумолимо приближался. Ему не было страшно — только жгучее любопытство охватывало его: что там, за первым толчком, за первой сладостной судорогой, которую он чувствовал даже на вкус — она напоминала остро-кислое пощипывание, когда языком пробуешь выводы карманной батарейки…

Голос Ивана донесся до него глухо, как из подпола — бубнящий, назойливый шепот.

— Федя… Федя… Федя…

— Что тебе? — очнулся Федор.

— Насчет квартиры.

В глаза ударил яркий свет — Федор зажмурился, но сквозь веки чувствовал яркость накала лампочки, и эта яркость не раздражала, наоборот, была приятна, как что-то свое, родное, с чем он был связан давней и тайной связью. Как внезапный приступ жажды при виде холодной прозрачной воды в знойный день, так прихлынула к его глазам жажда света, и он распахнул их навстречу яркости.

— Федя… Давай оставим все, как есть. Тебе все равно, а мне-то как? Федя…

Да, да, думал Федор, все равно, теперь — да… Он и не думал вовсе, а лишь машинально повторял то, что услышал. Он был в какой-то оцепенелости, как бы завороженный радужными переливающимися кругами и ослепительно черным червячком нити посредине.

И вдруг свет погас. Федор словно рухнул в черный колодец, словно его бросили в бездонную могилу, и он полетел куда-то, обреченный на вечное падение, одиночество и мрак. Круги, лиловые, чернеющие, плавали перед глазами, червячок нити сделался мертвенно-белым и покачивался вместе с кругами. Какой-то невнятный шум, потом скрип, хруст донеслись до него. Федор взмок от страха, — ему показалось, будто он уже давно подключился к розетке, и теперь, раздробленный, развеянный, несется по бесконечным проводам. Ему было страшно и досадно оттого, что пропустил, не отметил в себе миг этого перехода, не сосредоточился на чем-то важном, что оставалось по ту сторону, не все продумал и не все выяснил для себя. А оно, это важное, казалось, было так близко… Он пошевелился, и острая боль внезапным ударом выбила его из бреда.

В сумерках, как сквозь туман, он увидел над собой Тосю, ее бледное опавшее лицо, тревожные тоскливые глаза, горестно поджатый рот. «Федя, Федюша, плохо тебе, да?» Он почувствовал, как что-то мягкое, прохладное легло на лоб, на лицо, потекло по шее на грудь, в ложбинку, из которой расходились ребра. Лицу, глазам стало приятно — в груди, перед тем местом, где особенно болело, как бы задернулась занавеска. Федор нашел новую точку покоя, застыл в ней, боясь пошевельнуться, поймал новый шаг дыхания и утвердился в нем, стараясь не сбиться. «Ну, хочешь, еще сделаю укол, на ночь?» Федор закрыл глаза в знак согласия. Она повозилась где-то рядом, тихо позвякала чем-то, и Федор услышал: «Ну вот и хорошо. Теперь поспи. А проснешься, позови, — ладно?» Она погладила его руку. Он не слышал, как она ушла, — тяжелая дрема навалилась на него, и он забылся.