День милосердия

Юрий зыркнул бешеным глазом и начал притормаживать — частыми мягкими нажимами. В низине они свернули резко направо и помчались по еле заметной лесной дороге. «Ага, с-собаки!» — вдруг сдавленно просипел Юрий и лихорадочно закрутил рулем, почти не сбавляя скорости. Федор ничего не видел — кругом кусты, деревья, поляны — яркими зелеными пятнами в лучах солнца. «Вон, видишь, балда! Правей! Правей!» Юрий гнал через кусты, по пенькам, ломая ветки, обдирая стволы берез, едва увертываясь от несущихся навстречу могучих сосен. Раз и два что-то мелькало впереди, то ли рыжее, то ли серое, но Федор не успевал разглядеть — он больше следил за тем, как бы Юрий не врезался в какую-нибудь лесину. И вдруг они выскочили на простор — впереди желтым полукольцом стоял перед ними песчаный карьер. Высокий, освещенный заходящим солнцем, карьер был как огромный экран, и к нему изящными скачками неслись козы. Федор в изумлении раскрыл рот, забыв про ружье и про все на свете. Он даже не слышал, что кричал ему Юрий. Машина вдруг резко стала, Юрий вырвал ружье. Они бежали к желтой, светящейся стене карьера — впереди Юрий, за ним — Федор. Кустарник скрывал животных, но по рогам видно было, как они носились туда-сюда перед желтой стеной. Вдруг рядом громыхнуло — Федор шарахнулся в сторону. Пороховой дым ударил в нос. Снова громыхнуло — пронзительный, с каждым вздохом слабеющий крик взвился и в тот же миг спал до жалобного стона. Юрий в трех шагах, пригнувшись, перезаряжал ружье. Две пары рогов торчали у самой стены, рядом с ними покачивались тонкие головки самок. Щелкнули стволы, выстрелы прогремели почти дуплетом. Один козел повалился с жалобным криком, другой отпрыгнул и снова застыл как вкопанный, вскинув рога. Федор закричал и бросился на Юрия. Ружье, переломленное пополам, с недогнанными патронами, очутилось между ними. Федор вцепился в ремень — Юрий снизу кирзовым сапогом пнул его в грудь. Федор задохнулся, не выпуская ремня, повалился на спину. Юрий навис над ним, приклад подогнулся, и удар пришелся по подбородку.

Потом, помнится, Юрий сидел рядом, держась за голову и раскачиваясь из стороны в сторону. Федора мутило, один глаз затек, лицо горело, но сильнее всего болела грудь — каждый вздох вызывал острую боль. Он с трудом поднялся, пошатываясь, пошел к стене. Солнце закатилось, и стена уже не была такой ярко-желтой, какой казалась в лучах солнца. Теперь было видно, что она не плоская, а вдается неровным клином в глубь холма. Кусты кончились, впереди простиралась белая укатанная колесами площадка — там, у самой стены, в глубине клина лежали застреленные козы, три туши, три холмика. Федор не стал подходить ближе, постоял, поглаживая ноющую грудь, и, не взглянув на Юрия, побрел в лес, на просеку, по которой тянулась линия электропередачи…

…Тогда была боль от удара — теперь, через много-много дней, саднило от ощущения вины, те три туши, три холмика на площадке у песчаной стены, лежали на его совести.

6

Федор открыл глаза. Ему казалось, что прошла вечность, а за окном было все так же светло и ясно, как будто этот муторный день и не думал кончаться. Но в следующий миг он понял, что времени прошло немало: свет был уже не резкий, белый, как от неба, а теплый, зеленоватый — от густого березняка, стеной идущего вдоль просеки, за линией электропередачи. Значит, солнце на закате и день уже позади. Да и по оцепенелости в спине Федор понял, что время сдвинулось, пока он дремал.

Он повернулся на бок. Внутри у него все запылало, заломило прежней давящей болью. Он весь сосредоточился на боли, ловя новый шаг и глубину дыхания, стараясь отыскать щель, закутье, куда бы юркнуть, уйти от боли, но все кругом было обложено, и он снова повернулся на спину. Он взмок от этих двух поворотов, истратил почти все свое терпение и начал тихо постанывать, но тут вошел Иван и следом за ним — Тося, и Федор стиснул зубы.

— Что, Федя, жмет? — участливо спросил Иван.

Тося наклонилась над Федором, провела ладонью по мокрому лбу, по щекам и, сгорбившаяся, грызя кулачок, заплакала.

Снизу он увидел ее худое темное лицо, черные ямины на месте глаз, и острая жалость ударила его в сердце. Даже боль вроде бы притихла и стала не такой ухватистой.

— Тося, — пробормотал он, пытаясь приподняться. — Тося, чего ты?

Она махнула кулачком и, отвернувшись, заплакала еще горше.

— Тося. — Он облизнул губы. — Тося, давай сделай укол. Посмотрим. Поди, не помру с одного разу.

— Нельзя тебе эти уколы! — со всхлипом чуть ли не выкрикнула она. — Говорят же люди…

Какая-то тетка в больнице наплела ей, будто уколы эти, верно, снимают боль, но подрывают организм — так, с болью, организм топорщится, отбивается от болезни, а без боли быстренько скатывается на тот свет.

— Да ну, моль все это, — добродушно пробасил Иван, еще раньше слышавший про уколы. — Коли, а то мучается даром. Шарик! Шарик! — вдруг позвал Иван, и Федор услышал цоканье коготков и знакомое фырканье.

Иван наклонился и, взяв за лапы, приподнял Шарика — показать Федору.

— Вишь, красавчик, загулял где-то, два дня не ночевал.