День милосердия

Старик лежал, запрокинув голову на низкой разбитой подушке, глаза его были устремлены в потолок на тускло поблескивающую свежей краской матицу. Щелкали, чакали ходики, забытые Анатолием на стене, поскрипывал в углу над головой сверчок, и под эти мерные звуки старику вспоминалось, как он нынче сидел у Карпенки перед печью, а тот, свесив красную заросшую морду, глядел на него тоскливыми слезящимися глазами. Давно ли ходил Карпенко бугай бугаем, поддразнивал, зазывал на осеннюю охоту, смолил самокрутки в палец толщиной, а тут вдруг слег — ни растирания, ни печь, ни водка с перцем не помогают, словно гвозди кто вбил в поясницу. Потому и разговора, которого бы хотелось старику на прощанье, не получилось — пожаловались друг дружке на свои хворобы, повздыхали и даже не обнялись, рук не пожали, как будто не насовсем уходил старик, а только до завтрашнего вечера. Собаку Карпенко, конечно, взял, тут и сомнений никаких не могло быть. Просто велел жене привязать пса за сараем да первые дни кормить досыта, чтобы сбить тоску по прежнему дому и старому хозяину. Старик еще посидел бы возле друга, может, и затлел бы у них разговор, заогнился бы, но, как на грех, вдруг явился пьянперепьяный зять Карпенки, Митька, три дня гулявший на свадьбе в соседней Мамонтовке. Сорвал разговор. Трезвый — парень как парень, но стоит только ему хоть чуть-чуть заложить — спасу от него нет: липнет, куражится, дурака ломает… «Ростишь их ростишь, все им отдаешь, душу вкладываешь, на ноги их ставишь, ну, думаешь, вроде пошли, по-людски пошли. И чего с ними там случается, в чужих-то краях? Уходят, как люди, а потом возвращаются — и тошно на них смотреть: совсем не такие, какими их ростил», — с горечью думал старик, глядя на заляпанную шаляй-валяй матицу.

Пришел Анатолий, с порога сообщил новости: через час почта до Лопашево, Кобызевы бегут с деньгами, они же и куплю-продажу оформят, бумаги позднее вышлют. Он разделся, бросил шинель на лавку, захлопотал возле стола, расставляя стаканы, выкладывая из банок в тарелки остатки солений. Вытянул из-под стола бутылку «экстры», любовно посмотрел сквозь нее на свет.

— Умоемся на дорожку слезой господа бога. К обеду — в Лопашево, к ужину — дома. Ночевать, батя, будешь на новом месте. Как это говорится, на новом месте приснись жених невесте, ну а жениху — невеста на меху. — Анатолий коротко хохотнул. — Ниче, батя, ты у меня еще хоть куда, найду тебе молодушку, какую-нибудь повариху из ресторана или столовскую буфетчицу — и-эх, сыграем свадьбу, взамуж тебя отдадим. Точно?

Старик вздохнул: какой все-таки трепливый, какой шебутной и настырный получается на поверку Анатолий. Вроде бы не замечалось раньше за ним такое, вроде бы поспокойнее, посдержаннее был.

— На кладбище надо сходить, мать проведать, — сердито сказал старик.

Анатолий катнул на отца свои голубые холодные глаза и согласно кивнул:

— Верно, батя, весной приедем, наведем полный ажур. На зиму глядя смысла нет.

— Смысла, смысла, — проворчал старик. — А просто по чувству совести есть смысл?

— Через час ехать! — взбычился Анатолий. Швырнув ложку на стол, он принялся наспех, без всякого порядка и соображения запихивать в мешок разбросанные вещи.

Старик видел, как неловко было сыну одному и держать мешок и засовывать вещи, но помогать ему он не стал, не мог перебороть себя. И чем ожесточеннее Анатолий загонял в мешок вещи, тем упрямее и зловреднее становилось растущее в душе у старика сопротивление.

Через двор прошли Кобызевы, все четверо. Видно, они осматривали дворовые постройки, заглядывали и на огород, потому что стукнулись не сразу, а через какое-то время, и старик с Анатолием в ожидании этого стука смотрели друг на друга молча и напряженно. Анатолий в сердцах отбросил мешок, столкнул со стола сито — оно подпрыгнуло, кособоко покатилось под уклон за припечную лавку. Гости вошли и тесной кучкой встали у порога, впереди — родители, парой, за ними — молодые, парой.

Анатолий засуетился, замахал руками, приглашая гостей-покупателей смелее заходить в дом, осматривать, не стесняясь, все, что они найдут нужным.

— Вот окна, вот матица, полы еще хоть куда, — показывал Анатолий, с какой-то базарной суетливостью кидаясь из одного угла в другой. — Печь сама варит и все со знаком качества. Лежанка — лечебница, вместо аспирина и кофеина.