День милосердия

Кобызевы стояли на одном месте, поглядывая с любопытством и неверием в то, что все это очень скоро станет принадлежать им. Анатолий торопливо раздвинул занавески на окнах, и сразу в избе стало больше свету, горница как бы расширилась, стала еще более привлекательной, просторной. Кобызев-старший усердно кивал на отрывистые реплики Анатолия и после каждого кивка поправлял падавший на глаза капюшон. Молодые тянулись из-за материнской спины как во время экскурсий, когда невозможно пробиться поближе к экскурсоводу, чтобы получше расслышать и разглядеть то, о чем там толкуют. Кобызев-старший, склонив голову набок, мелкими шажками прошел от двери до окна, как призывал его жестом Анатолий, желая доказать покупателю, что половицы действительно не поют. Потом, опять же по приглашению Анатолия, взобравшись на табурет, робкой рукой потрогал матицу и, наконец, близоруко склонившись к подоконнику, чуть ли не уткнувшись в него самым носом, убедился в том, что краска свежая, высший сорт. Вернувшись к жене, перешушукнувшись с нею, перекинувшись с молодыми, он вынул из кармана конверт и, держа его перед собой в вытянутой руке, сказал не без некоторого смущения:

— Трофим Иванович, вот тут деньги. Мы согласны дать ту сумму, о которой говорил Анатолий, но, понимаете, сейчас, в данный момент у нас, так сказать, в некотором роде, экономический кризис…

— Микрокризис, — поправил его сын.

— Да, да, верно, микрокризис, — горячо закивал Кобызев-старший, хватаясь за капюшон. — Кое-что купили как раз недавно. Поэтому не смогли бы вы поверить нам? Сейчас — шестьсот, а двести — через месяц, переведем по почте. Можно так? А то бегать сейчас, занимать, сами понимаете, очень уж неудобно.

— Ну, конечно, Иван Спиридонович! — с готовностью воскликнул Анатолий. — Ну, о чем речь?

— Стойте-ка! — выкрикнул старик, и голос его сорвался. Он передернулся как от крапивного ожога, поднялся с постели и, нервно нашарив палку, вышел на середину избы.

— Туто-ка так, — сказал он, пристукнув палкой Анатолию, — матица сгнила, вот он, Анатолий, замазал дыры-то клеем с опилками. Так?! — вскрикнул он и еще шибче ударил палкой в пол перед самым Анатолием. — Чё уж мы, нелюди? Оманно с рук долой, так? Тут и половицы ходют, расщелились. Так? Он тамо-ка клинышки вбил, но это-ть на время, до хорошей ходьбы — походите, попрыгаете, они и заиграют. Так?

Он стоял, отставив больную ногу и вытянув вдоль нее руку с растопыренными пальцами, в грязной, выпущенной из штанов рубахе, взъерошенный, изможденный, но весь какой-то жилистый и упругий, как побуревший к поздней осени репей на огороде.

— Печь дымит, чистить пора, — он круто повернулся к печи и, оставшись стоять на одной ноге, показал палкой на дымоход:

— Тяга слаба, вьюшка забита. Так?

Анатолий махнул было на него рукой, но старик так затрясся и застучал палкой, что тот, не на шутку трухнув, отступил к окну. Старик вдруг задохнулся, лицо его посинело, и, словно хрип, из самого нутра вырвалось что-то нечленораздельное. Он перевел дыхание, откашлялся, повторил внятно:

— Четыре сотни за дом — красная цена.

Кобызевы испуганно переглянулись, старший пожал плечами, показал на Анатолия:

— Я думал, он с вами согласовал.

— Его дело десятое, — отрубил старик. — Дом мой, я и цену говорю. Четыре и ни копейки!

Кобызев снова переглянулся с женой, в недоумении, но уже более оживленно кивнул молодым и принялся проворно отсчитывать из конверта красные бумажки.

— Вот, пожалуйста, — протянул он старику деньги. — Проверьте, а то тут с переполоху, кто знает.

Старик сунул деньги в карман обвислых штанов и в последней, проходящей запальчивости сказал:

— Так-то, сынок!

— Ну мы пойдем, — промямлил Кобызев, пятясь к своим. — Когда можно въезжать, если не возражаете?

Анатолий, враз осунувшийся, с белыми, дряблыми, как оладьи, щеками, посмотрел на часы:

— В шестнадцать ноль-ноль для верности.

Бормоча извинения, какие-то невнятные пожелания, Кобызевы дружно, всей кучей вышли в сени. Старик доковылял до постели, обессиленно свалился в нее ничком. Палка с глухим стуком упала на пол. Анатолий машинально сел на лавку возле стола, на ощупь взял бутылку, налил стакан чуть ли не до краев и медленно, словно то был квас или газировка, выпил сквозь зубы.

— Так-то ты меня, — скривился он, покашливая то ли от водочного духа, то ли нервного смеха. — Под орех! Значит, десятое мое дело?

— Двадцать пятое, — устало откликнулся старик.

— Двадцать пятое, — с обидой повторил Анатолий. — Ладно, учтем. Значит, как брать в город на иждивение, так приезжай, сынок, твое дело первое, а как домом распоряжаться, еще, кстати, мною же отремонтированным, так двадцать пятое.