День мудрых людей

– Сдурел, что ли? – наконец, сердито откликнулась Захаровна, но потом, вспомнив что-то, сменила гнев на милость, ткнула своим скрюченным пальцем в сторону Михайловны, и захохотала. Подружки немедленно присоединились и началось всеобщее веселье. Галдели, словно на птичьем базаре, обвиняли друг друга в чём-то, отнекивались, вспоминали, опять оправдывались, дружно хохотали, будто и не было им на троих больше двух столетий. Так увлеклись, что о существовании Фёдора Ивановича забыли напрочь.

Убрав со стола посуду, Фёдор Иванович открыл по обыкновению форточку. Звуки улицы ворвались в квартиру. Всё вроде бы как обычно, но что-то было не так, и поначалу никак не мог понять что. Наконец, сообразил, что не было стрёкота отбойного молотка, удивился и посмотрел вниз, на скамейку. Вот тебе бабушка и Юрьев день! Пустая! Не было никого. Погода прекрасная, а никого нет. Забеспокоился, открыл окно и, выглянув наружу, обнаружил стрекочущую пропажу у соседнего подъезда. Закрыл, и только тогда, чтобы не обидеть соседок, позволил себе посмеяться, а заодно и порадоваться: «Ох, уж эти девчонки!». Повеселел и, усевшись за кухонный стол, принялся составлять меню на завтрашний день. Завтра – праздник! А раз праздник, значит нужен праздничный стол. Куда без этого? Завтра в гости пожалует друг детства Володька Порошин. Единственный. За всю жизнь ни с кем другим так и не смог почему-то сблизиться, а с ним и сближаться не надо было. С мальчишества так и дружили без малого шесть десятков лет. Всякое, конечно, за это время бывало. И спорили, и ругались, и обижались, но, чтоб надолго – такого ни-ни. Может потому, что причин для этого не было? Умудрились как-то обойти стороной и ямы, и овраги, и подводные камни, хотя внешне были абсолютными антиподами. Иваныч – будто из гранита вытесанный, а Володька – из папье-маше. В отличии от Иваныча Владимира Михайловича после окончания школы занесло каким-то ветром в политех, на строительный факультет. Как он там оказался, и сам не понимал, поскольку с детства мечтал стать ботаником. Хотя, что тут непонятного? На стройфаке у родителей знакомые были, а там, куда стремился сам незадачливый сын – увы. Что называется «чем богаты, тем и рады». На попытки отпрыска взбрыкнуть и проявить недовольство, разъярённый неблагодарностью отец отвечал непривычно грубо и безапелляционно: «Ботаником он хочет быть! Учиться надо было как следует, балбес!», на что у сына контраргументов не было никаких. А что здесь скажешь? Сам виноват! Можно было бы, конечно, бросить всё, да податься в армию, но перспектива чистить сапоги какому-нибудь сержанту-беспредельщику (это в лучшем случае) совершенно не устраивала, поэтому смирился, и всеми правдами и неправдами диплом всё-таки получил, а потом, всё с тем же смирением, пошёл трудиться на стройку, да так и провёл там всю жизнь. Поначалу испытывал большие проблемы по причине мягкости характера, но со временем заматерел, и всё встало на свои места. Заматерел, и как всякий истинный строитель вместо наставлений, замечаний, одобрений, недовольства и всего спектра человеческих чувств, стал использовать мат. Пристрастился к мату. Заворожил его искуситель, как морковка ишака, а потом, вопреки древней мудрости, настиг ишак свою морковку, возрадовался, слопал её, и стали они одним целым. Какой-нибудь наивный гражданин может, конечно, глядя на готовые, сверкающие чистотой и гармонией дома, если таковые найдутся, подумать, что создать этакую красоту могли только очень культурные вежливые люди, непременно одетые во фраки и бальные платья. Может, конечно, но будет далёк от истины, потому как строительство без мата, словно река без помоев. Видимо поэтому дома, о которых упоминалось выше, большая редкость. Даже в семье, в присутствии жены и детей из уст Владимира Михайловича, нет-нет, да и выскальзывала какая-нибудь змеюка, хотя он прекрасно понимал, что надо держать этот гадюшик на замке, и, по крайне мере, дома пытался следить за этим. «Привычка, будь она неладна! Что тут поделаешь?» – виновато оправдывался он. Но в этом заслуженный строитель откровенно лукавил, потому что дома змеюка выскальзывала, а в присутствии Иваныча нет. Почему? Как-то сидели за столом, выпивали, разговаривали о чём-то, и Михалыч, как обычно, нормативную лексику обильно сдабривал ненормативной. Сдабривал настолько щедро, что Иваныч не выдержал:

– Всё, Вован! Хватит! Не могу больше слушать! Или ты прекращаешь материться, или матерись в другом месте.

– Да как же без мата, Федя? – удивился Михалыч.

– Я-то обхожусь, как видишь!

– Ну, ты – это ты, а я-то – строитель. Молотком по пальцу звезданёшь, как тут не заматериться? Привык.

– Молотком? – переспросил Иваныч, подумал и родилась загадочная фраза:

– Молотком, так молотком.

Встал, пошёл на лоджию и вернулся с инструментом. Положил на стол рядом с собой, и уставился на друга.

– Чего это ты? – удивился Володька.

– Не обращай внимания, – успокоил Иваныч. – Продолжай.