День отдыха на фронте

Бородач сидел перед диверсантами на табуретке, которую вынес из помещения хозяин — казах-железнодорожник в национальной войлочной шапке, расшитой шелковым орнаментом.

Несмотря на шапку, диверсантов и необычность обстановки, казах свое дело знал — в руках его возникла сумка с флажками, и он энергично замахал расправленным куском желтой ткани, насаженной на деревянный черенок, — подавал знак машинисту: проезжай дальше, служивый! Время стоянки закончилось.

В один из вагонов запрыгнул военный в плаще — на это потребовалось несколько секунд, и поезд мог следовать дальше, но и машинисту и пассажирам было любопытно, что здесь происходит? Не каждый же день увидишь скрученных диверсантов.

Однако через полминуты поезд двинулся.

Земля здешняя удивляла Вольта, она была ровной, как стол, у горизонта делалась ярко-синей — ни одного зеленого, ни одного красного пятна, Вольт поскреб пальцами макушку под кепкой и пришел к выводу, что расстояние до горизонта здесь не три-четыре километра, как в Ленинградской области, а все сорок — пятьдесят… А то и семьдесят.

Здесь все было удивительно. Такого Вольт еще не видел в своей жизни… И всюду маки, маки, маки. Режущие глаза своей неземной яркостью, гибкие, душистые, — степь пахла маками, только ими. Высоко над головой висели жаворонки и пели песни, от которых душа делалась легкой, совершенно невесомой.

Из всех птиц, которые заполняли небо весною, тянули свои мелодии, ублажали слух, радовали людей и заставляли улыбаться, больше всего Вольт любил жаворонков…

В Самарканде было жарко.

Жара самаркандская напомнила Вольту баню. Питерскую баню лютой декабрьской поры, когда в Ленинграде знаменитая городская сырость (старожилы звали ее "петроградской мокретью") даже при минус сорока градусах оставалась сыростью и от холода невозможно было спрятаться… Чтобы согреться, люди спешили в баню. Там заказывали пару стопок водки, запивали ее местной водой под названием "Полюстровая", съедали какой-нибудь неказистый бутерброд и, малость придя в себя, забирались в парилку.

Именно там, в парилке, на верхней полке, где дюжие мужики очень любили хлестаться вениками, стояла такая же жара.

Вольт поснимал с себя всю верхнюю одежду вплоть до рубашки, остался в нестиранной, салатового цвета майке. Постирать свое исподнее было негде, в поезде делать это запрещали.

Он втянул в себя горячий самаркандский воздух, выдохнул сквозь зубы. Сделал это громко, как паровоз.

До совхоза имени Клары Цеткин можно было добраться только на арбе или попутном грузовике, это Вольт знал от матери. На машину рассчитывать не приходилось, да и вряд ли они здесь были — все автомобили, как и люди, были мобилизованы на фронт, а на арбе до совхоза надо было ехать неделю, не меньше. Особенно если в арбу будет запряжен вол. Что же делать в таком разе?

Свыкнуться со своей судьбой — вот что. Как и положено солдату.

Площадь, примыкавшая к вокзалу, пахла хлебом. Одуряюще вкусным, заставляющим останавливаться сердце хлебом, точнее — знаменитыми пшеничными лепешками, которыми Узбекистан славился всегда, белыми, как коробочки с хлопковым пухом…

Хлопком Узбекистан тоже славился.

Вольту повезло. На площади появилась диковинная полуторка, украшенная двумя стоячими бочками, прилаженными с обеих сторон к шоферской кабине, Вольт пару раз видел такие машины в Ленинграде, но и не более того. Хотя и знал, что ездят эти машины не на бензине — на деревянных чурках, разном мусоре, способном гореть, опилках, для розжига политых скипидаром, щепках и старых школьных тетрадках, коровьих кизяках, опять-таки сбрызнутых чем-нибудь горючим, созревшем татарнике, верблюжьих колючках и так далее.

На фронте таких машин не было, — если только случайно забредали, а вот в тылу имелись в достаточном количестве, они вообще, похоже, были специально изобретены для тыловых работ.

За рулем сидел белобрысый мужик с лицом, помеченным шрамом, с медалью "За отвагу", прицепленной к гимнастерке. Поймав заинтересованный взгляд Вольта, он высунулся наружу и спросил:

— Чего тебе, пацан?

Вольт помялся немного, потом сказал:

— Да вот, соображаю, как бы мне добраться до совхоза Клары Люксембург.

— Имени Клары Цеткин, — поправил шофер.

— Вот-вот, имени Клары Цеткин… Извини!

— Это ты не у меня извинения проси, а у Клары Цеткин. У праха ейного… — Шофер прищурил один глаз. — А кто у тебя в этом совхозе есть — кто-то родных?

— Тетка. Сестра моей матери.

— Тю-ю-ю, — неожиданно протянул шофер, потер пальцами щеку, украшенную шрамом. — Я там всех знаю. Как, говоришь, зовут твою тетку?

— Да я пока ничего не говорил.

— Раньше не говорил, а сейчас скажи.

— Зовут Диной Григорьевной, — помедлив немного, сообщил Вольт.

— Тю-ю-ю, — привычно протянул водитель, — а фамилия ее — Крылова… Да?

— Верно, — подтвердил Вольт.

Белобрысый неуклюже покрутил шеей, будто у него в позвонках сломался подшипник, поглядел на Вольта с неожиданной жалостью.

— А ты знаешь, парень, что неделю назад Дину Григорьевну перевели от нас на новое место работы?

— Куда?

— Точно не знаю, но слышал, что в Таджикистан. Это надо проверить.

— А как проверить?