День последний

Сыбо медленно обошел вокруг костра, отстраняя палкой далеко выкатившиеся угли. Потом, остановившись в нескольких шагах от того, кто позвал, сердито промолвил:

— Что ты орешь, как оглашенный? Или я твой отрок, а ты мой боярин? Эх, Батул, когда мы с тобой на виселице вверх ногами повиснем, как разбойникам полагается, вепрь, и волк, и всякая тварь обнюхивать и осквернять нас станет. Да я-то буду сверху смотреть, грехи свои замаливая, а вот тебе плохо придется! Ты длинный: будешь, как голодный пес, землю лизать.

— Садись, — ответил Батул уже мягче. — Ешь и пей! Виселица еще далеко.

И разбойник с рассеченной бровью лежа протянул флягу товарищу.

Сыбо присосался к ней. Потом, осушив ее всю, кинул вокруг мрачный взгляд, словно ища кого-то.

— Где послушник Лука? Позовете его! Пусть и он будет тут.

— В малиннике валяется, — сказал один разбойник, вытирая волосатой рукой сальные губы. Потом крикнул: — Эй, Лука, вставай, а то головней запущу!

И он в самом деле протянул было руку к дымившемуся у его ног обгорелому суку.

— Не кидай полена, Халахойда, — возразил Батул.— Коли он спит, ты ему голову размозжишь, как орех. Да вот он уж подымается.

Сквозь синий дым из-за куста показалась лохматая голова.

— Вставай, барсук! — приказал Батул.

— Зачем?

— Огрей его поленом, Халахойда!

Лохматый еще помедлил, но, увидя, что тот, кого назвали Халахойдой, готовится исполнить приказание, проворно вскочил на ноги, отряхивая свою старую рясу от листьев и репья. Глаза его глядели недружелюбно из-под нависших бровей.

— Я сводил вас в Парорию, и оставьте меня в покое, — сказал он со злостью.

— Водил в Парорию, в эту чертову дыру, да что мы там нашли? — проворчал кто-то.

— Пошли в рубашке, вернулись голы, — мрачно прибавил другой.

Но рыжебородый опять перекричал всех:

— Это сообщник ихний, братцы. Ведь он с ними жил, перед тем как здесь с Амирали поселиться!

Разбойники повскакали с мест и с дикими, злобными криками, сжав кулаки, окружили послушника. Только Батул и Халахойда остались лежать у костра, не вмешиваясь в общую свару; показывая острые белые зубы, они то подуськивали товарищей, то бросали какое-нибудь замечание в защиту окруженного со всех сторон послушника.

Только Сыбо словно забыл о Луке; он сидел на поваленном дереве, время от времени покачивая склоненной на грудь головой. Седые свалявшиеся волосы его как-то сиротливо белели над сутулыми плечами и сухой стариковской шеей со вздутыми жилами. Казалось, годы отяготели над ним, и вместе с ними над душой его отяготела какая-то тревожная, но в то же время благотворная мысль.

Вдруг над лесом послышался отдаленный волнообразный шум; долгий вздох пробежал по вершинам деревьев; их ветви и темные, погруженные в. полудрему листья затрепетали. В воздухе запахло зеленью и деревом, несколько молодых веток упали в костер и, скорчившись, будто живые, быстро прогорели синим огнем. Потом вздох затих, так же быстро и незаметно, как возник, и в лесу снова воцарилось сонное молчание.

Этот вздох словно пробудил старого разбойника; он встал и, покачиваясь, принялся что-то искать у себя за пазухой, причем дважды поднял глаза кверху. На небе, будто рассыпанные по темному одеялу мелкие печеные кукурузные зерна, белели звезды.

Растолкав товарищей, Сыбо подошел к побледневшему послушнику и встал между ним и разбойниками. Поглядел на бледное, но дерзкое лицо Луки.

— Оставьте его! — промолвил старый хусар ² и, не глядя на дружину, махнул рукой.

Потом, словно торопясь закончить какое-то уже начатое дело, медленно, торжественно, но слегка запинаясь, обратился к послушнику со словами:

— Лука! Ты — грамотей и знаешь побольше нашего. Всякое там читал, что в Писании сказано. Так вот, скажи мне по совести: не знаешь ли ты такой книги, где о грехах человеческих сказано? А? Приходилось тебе читать такую?

Не изменяя враждебного выражения лица, глядя на Сыбо тем же упорным и дерзким взглядом, каким раньше глядел на остальных разбойников, послушник пробормотал:

— Оставь меня в покое!

Но Сыбо подошел к нему вплотную и, схватив его за полу рясы, продолжал с тем же напряженным вниманием, словно боясь что-нибудь забыть или упустить:

— Нет, не надо так. Коли я тебя спрашиваю, значит душа моя знать хочет. Поговори со мной, поучи меня!

— Я сам темный. Ступай к Амирали: он больше меня знает.

— К Амирали? К этому злому старику? Нет, братец Лука. Да и что я пойму у него? Ведь он два слова по-болгарски скажет, а десять по-гречески.

— Ну так в Парорию к Григорию.

И злобно, насмешливо добавил:

— Пойди, пойди туда. То монахам животы углями прижигал, денег требовал, а теперь, что такое грех, спрашиваешь? Ты такой же тать и нечестивец, как все они.

Между разбойниками, слушавшими разговор Сыбо с монахом разинув рот, послышался глухой ропот, а Батуд крикнул:

— Молчи, церковное помело, а не то Халахойда со Стратимиром сейчас тебя вздернут... Шевелись, Халахойда! Выбери-ка покрепче сук для этого красавца, Стра-тимир!