День середины лета

У калитки сыто вылизывалась полосатая кошка. На подворье, густо поросшем мелким полевым цветом, квохтали куры, ловко снуя меж столбами двух вкопанных в землю столов и кривыми ножками-пеньками четырех скамей — неумело и неладно скроенных, зато простых и уютных, так и приглашающих присесть, отдохнуть да подкрепиться… Похоже, не добрались еще в здешнюю едальню для убогих вертлявые крамские крысы, всякое пристанище норовящие превратить в притон. Да и жадные "попечители" не прибрали пока к рукам мирное местечко, иначе, вместо сытной похлебки, кормился бы местный люд вязнущими на зубах проповедями о добродетели…

Людей, кстати, было всего пятеро. Четверка безликих и мрачных оборванцев, ссутулившихся над мисками, поглощающих простую храмовую пищу неаккуратно и жадно, — да кругленькая, суетливая жрица, заботливая и теплая — такую так и хочется называть "матушкой".

Она-то и приметила новую гостью первой. Махнула Илл'е рукой: проходи, мол, садись к столу. Вручила кружку с травяным отваром да серую, но мягкую, только из печи, булку, пахнущую на диво вкусно. И лишь затем окинула девушку долгим, изучающим взглядом — от растрепанной косы до прорех и пятен на изрядно потасканном вчерашними бедами храмовом балахоне.

— Никак, из обители сбежала? — проворчала беззлобно, даже весело. — На Южный? Несчастных переселенцев спасать?..

Бывшая послушница не нашлась, что сказать, — лишь покивала с покаянным видом, старательно пряча улыбку.

— Сама такой была в малолетстве, — объяснила жрица свою догадливость. — Приключений хотелось, геройства… Знатно я тогда помытарствовала, пока не поняла, что за подвигами-то на край света плыть не обязательно… И здесь найдется, кого спасать, — она со вздохом посмотрела на Илл'ыных сотрапезников, отошла, захлопотала над ними, заохала.

Покосившуюся скамью напротив занимала угрюмая девица в ношеном крестьянском платье — молоденькая совсем, не старше самой Илл'ы. И казалась, вроде, испуганной да хрупкой — на жриц, однако, поглядывала хмуро, с каким-то обреченным, злым вызовом. Сейчас, без белил на щеках да кроваво прорисованного рта, она совсем не походила на себя вчерашнюю, печально знакомую Илл'е по "Морячку". Но флер недавней, излеченной уже, болезни до сих пор неприятно щекотал чутье…

Ну, значит, хоть кому-то от Илл'ыных похождений, в конце концов, вышел прок! Однако — поймала себя лекарка на неприятной мысли — особой радости от своего благого участия в судьбе непутевой соседки по столу она не испытывает. Подумаешь, взыграло в шлюхе благоразумие! И искреннее участие к вздорной девице со стороны их хлебосольной хозяйки для нее, Илл'ы, хоть и понятно (Богини же учат состраданию!), но все-таки глубоко чуждо.

Что ж, видать и жрицы-спасительницы не выйдет из беглой послушницы! Маловато в ней для этого милосердия — да чересчур много досады на чужую, неоправданную глупость…

"Дурак остается в дураках", — так, помнится, учил когда-то… кто? Странный человечек с балаганной кличкой вместо имени… Кудесник… Ему и монетку-лицензию она (та, прежняя, почему-то по рукам и ногам скрученная, связанная) отдавала. Да не нынешнюю монетку, медную, но другую — серебряную, еще более бесчестно добытую. И даже хорошо, что, как в точности добытую, Илл'а сейчас не припомнит… Он же, тот человечек, одобрительно прицыкнул тогда, но все же отхлестал по щекам перчаткой ("по-благородному, и чтобы неповадно больше своевольничать было") — да лицензию вернул, тем самым признавая ее, пигалицы малолетней, право среди "недураков" быть… Хотя и сам, кажется, спустя годы, успешно в дураках остался. Все они, больно умные, к такому концу приходили…

Память после снятия "ошейника" слушалась не в пример лучше — но, судя по тем картинкам, что норовила она Илл'е подбросить, радоваться сему факту вряд ли стоило. Недоброй, видать, та, прежняя, жизнь была! О такой совсем забыть было бы проще и правильней!..

Однако ж не суждено, наверное. Во всем и везде знакомое чудится… Даже в бывшем вояке за соседним столом — однооком, оборванном, хуже Илл'ыного храмового балахона жизнью потрепанном… Вон, как смотрит пристально! Разглядывает с самого ее появления, единственным уцелевшим глазом в лицо впивается!..

Илл'а еще и булку дожевать не успела, как оборванец вдруг решился, поднялся. Тяжело, неловко шагнул-качнулся ей навстречу, раскидывая руки, то ли равновесие держа, то ли придушить желая в объятиях…

— Ведьма! Правду говорили, что ты ведьма, Лая!.. — не то гневно, не то радостно заревел Илл'е над ухом, щедро обдавая сивушным запахом. — Ни на день не постарела, стерва!.. А я дивился еще, отчего мне всю душу вымотала!..

— Ты ошибся, вряд ли мы знакомы, — глянула на него девушка с неодолимым любопытством.

Оттого, небось, и слова ее прозвучали с сомнением — даже сама себе не поверила, что уж о грозном пьянице говорить!

Одноглазый пуще прежнего загремел-заругался, однако злости — настоящей злости — в нем не было. Это ясно и Илл'а видела, и матушка-жрица, на помощь сестре по Храму вовсе не спешащая. Зато тоски оказалось вдоволь — застарелой, пьяной и горькой…