День сомнения

– Я в шоке была… Не старый еще, и вдруг – из окна… – вздохнула

Аллунчик.

– Красавица, не отвлекайся на нашу мужскую болтовню, в образ входи.

Кстати, наша уважаемая бактрийская ханум утверждает, что как раз до моего приезда ей звонил кто-то и сказал, что Якуба привезут на суд в

Дом Толерантности.

– Так мы сейчас туда? – спросил Акчура.

– …Летает этот ишачий хвост, что ли?

В боковом зеркальце всплыл знакомый газик.

– Та-ак, эти мужики совсем не в моем вкусе, – скривилась Аллунчик; стрелка спидометра дрогнула и полезла вверх.

– Кто это, Хикмат? – Триярский повернулся назад; газик слегка отстал.

– Полностью не знаю. Появились первый раз, когда Черный Дурбек из окошка себя выбросил. Кто-то болтал: люди Черноризного. Сегодня ты сам видел, какие они его люди… По-моему, у них к тебе тоже какие-то вопросы.

– Один мне сегодня от Черноризного письмо передавал, – сообщил Акчура.

– И к тебе, писатель, тоже… во, как газуют. Сестра, там дровишек в топку еще подбросить нельзя?

Дома за окном склеились в одну серую, стремительную ленту.

– Ишачий хвост, дорогу перекрывают… Жми!

Вылетели на Проспект Ахеменидов, свернули на Клинтона. Пропустив мигалку, оцепление сомкнулось.

– Ура!

– Не уракайте, а переодевайтесь! – скомандовал Хикмат. – Что, я из двух ишачьих хвостов самодеятельность предъявлять буду? Вас все равно без нарядов туда не впустят.

В лобовом стекле зазеленел купол Дома Толерантности.

Час одиннадцатый. ПРЕДСТАВЛЕНИЕ

Проведя свою самодеятельность через пропускной пункт, Хикмат исчез.

Бактрийцы смешались с пестрой толпой, которая текла через служебный вход Дома Толерантности.

Тут было все: и острый галльский смысл, и сумрачный германский гений

(последний – в лице каких-то бабушек в сутане, из немецкой общины)… Был и заводской хор в строгих костюмах, сшитых из бывшего занавеса Дворца культуры. Проскакала на лошадях монголо-казахская самодеятельность, преследуемая своей костюмершей, от которой не удалось избавиться на пропускном пункте…

– Вот дурдом-то! – поморщилась бактрийская принцесса.

– А по-моему, супер, – отозвался паж в тюрбане с женской брошкой, – только очень потом воняет и нафталином. Да, Учитель? – повернулся к бактрийцу, одетому Котом в сапогах (несоответствие костюма обнаружилось в самый последний момент).

Наконец, их прибило в свободный уголок. Кот в Сапогах, у которого в меховых перчатках уже белела программка, давал последние инструкции.

Где-то разыгрывался оркестр, шумели валторны, продувались астматические флейты.

К пропускному пункту подошли четверо в американской форме и предъявили пропуск: “Квартет американской военно-культурной общины им. Г. Трумэна”.

– А где ваши инструменты? – спросили из пункта.

– А ми тока танцуем, – застенчиво улыбнулся квартет, – работка такая…

Четверку пропустили.

– Бактрийцы! Бактрийцы! – на Триярского летел тамада Марварид

Бештиинов (“узнает – не узнает?”), – ну, где вы пропадаете?.. А еще прокурорская самодеятельность! Вы же у нас в начале программы.

Не узнал. Впрочем, теле-тамада уже никого не узнавал, а только кричал и каждую минуту причесывался.

“Бактрийцы” потащились за Бештииновым; оркестр звучал ближе, предвещая сцену.

– Что-то я нервничаю перед этим выступлением, – шепнула бактрийская царевна Коту в Сапогах.

– Марварид-эфенди, – Триярский пытался изменить голос, – а что… заговорщиков уже привезли?

– Э! Дались всем эти заговорщики-мамаворщики… Вон стоят, репетируют.

Сбоку топтались какие-то небритые типы в желтых хитонах и высоких, как новогодние пики, колпаках. Лица у них были серые, губы шевелились, в руках тряслись какие-то листочки с отпечатанным через копирку текстом.

– Не убегут? – спросил Триярский.

– Э! Куда? Только-только репетировать начали.

Оркестр запнулся. Тишина, закулисное бу-бу.

Зашаркали аплодисменты.

В зал, подставляя улыбку под встрепенувшиеся фотокамеры, входил

Серый Дурбек.

Прямо перед сценой “бактрийцев” обыскали снова; Триярский, у которого в кошачьих ботфортах лежал пистолет, взмок. Обошлось.

– Послушайте, а что петь-то будем? – прошептал Акчура.

– Я могу “Хэппи бездэй”, – вызвался Эль.

– Очень бактрийская песенка, – фыркнула Аллунчик.

– Тихо, – скомандовал Триярский. – Выкрикивайте абракадабру, прыгайте… Главное, отвлеките внимание. Я должен разведать, здесь

Якуб или нет. Никаких возражений.

И растворился за какой-то кулисой.

– Встать! Суд идет.

Голос был все того же Марварида Бештиинова, успевшего переодеться в судейское платье. На нем была мантия, которую привез из Кембриджа сын Бештиинова, тамошний выпускник; перед носом судьи болталась кисточка квадратной шапки из того же комплекта.

Зал, как показалось Бештиинову, вставал медленно. “Иностранцы не понимают” – вспотел Бештиинов, и повторил на недавно освоенном английском:

– Stand up! Court must go on!

Поднимаются, поднимаются… отлегло. Бештиинов вытер пот краем мантии.