День цветения

Я, господа хорошие, к Радваре шел, к бабке своей родной. В Щучихе она проживает, от Треверргара надо сразу к озеру спуститься, а там по бережку, по тропиночке напрямки, а как Щучиху наскрозь пройдете… А-а, знаете уже? Так бы сразу и сказали, чего мне лишний раз… Ну вот, в смысле, иду я себе к бабке, она меня кажный день к обеду ждет, да только я у ей через раз появляюсь, в смысле, делов-то у меня невпроворот, то подай, это отнеси, иду я себе, и тут на самой дороге глядь — снег дыбом, грохот, крик! — скачет господин мой Эрвел (по плащу я его узнал по гвардейскому, да по попоне алой), несется он, значит, сломя голову, словно черт за ним погнался. Я на обочину от греха подальше сошел, он мимо пролетел, всего меня до глаз слегом залепил. А за ним — вовсе не черт, прости Господи, монах-кальсаберит за ним гонится, один из дюжины, что к господину моему Рейгреду приставлены — и вопит монах что-то вроде, подожди, мол, не поспеваю, мол, одному никак нельзя, охрана мол он, монах этот то есть. И тоже мимо проскакал и опять меня всего снегом окатил. Ну я что? Отряхнулся, глаза протер, плечами пожал и двинул к бабке своей Радваре.

Иду я через деревню, а из всех ворот глазеют вслед господину моему, да монаху кальсаберитскому. Я здороваюсь, что тут у вас? спрашиваю, а они только отмахиваются, не мешай, дескать, топай, мальчик, к Радваре своей, она, дескать, из первых рук тебе и доложиться. И переглядываются этак многозначительно, и бровями двигают.

Прошел я деревню, околицу миновал и вижу — бабка моя у калитки стоит, меня вроде как встречает. И клюка при ей, хотя бабка моя клюкой редко когда подпирается, больше для вразумления ее использует, как для собак-гусей тутошних, так равно для соседушек любимых, и для детушек йихних, пацанов деревенских. А то и для внука единственного Летери, когда он особливо упрямится.

Правда, на сей раз бабка клюку не по мою душу приготовила. И видать, в деле ее применить успела, и результатом весьма довольна осталась. Не с господином ли моим Эрвелом воевала?

— Привет, — говорю, — бабуль. Что это у вас тут за шум?

— А то и шум, — отвечает, — как же иначе, коли гнездо змеиное разворошили, и змеюки туда-сюда заползали. Ишь, расшипелись, зубами клацают, во все дыры носы свои поганые суют. Поделом драконьим выродкам!

Сказала так и клюкой потрясла. Для убедительности. Я только вздохнул. Но она ругаться более не стала, а в дом меня пригласила.

— Пойдем, — говорит, — похлебка остынет.

Похлебка у бабки моей — пальчики оближешь. Годава, кухарка наша, не умеет такую варить, а все потому, что травок особенных не знает. Не то чтобы Радвара в секрете их держала, травки эти, а только рука у бабки на готовку легкая, да и на лечение тоже, так сама госпожа моя Альсарена сказывала, а она в травных премудростях толк знает.

Вот сел я за стол, миску к себе придвинул и ложкой заработал. Бабка напротив примостилась, щеку кулаком подперла, на меня любуется.

— Поучила я господина твоего вежеству, — говорит, — все-то он выведывает, все-то вынюхивает. А того не знает, что во вред лишь себе делает, людей злит да на ссору нарывается.

— Почему это, — удивляюсь, — на ссору? Чего он такого спросил, кроме как о чужих и незнакомых? Он же убийцу ищет, ему всяко положено спрашивать.

— В Коготь целой толпой поперлись, — перебивает, а у самой глаза так и блестят, — шиш они там отыскали. Кого Сущие ведут, того они оберегают. Подчистую хозяв твоих вырежут, помяни мое слово!

Похлебка сразу вкус потеряла, да и глотать что-то трудно стало. Так досадно мне сделалось, ведь Треверры — господа мои добрые, мы с батькой хлеб их едим, да верой-правдой служим, а вот бабке моей, говорят, пришлось лиху от их хлебнуть. Пропасть лет прошло, тогда не только меня на свете не было, еще батька мой в Ингмаре обретался. А у бабки сын был, мой, стало быть, дядька родной, да вот, говорят, погиб вместе с бывшими хозяевами, которых, говорят, господа мои Треверры и сгубили. Кто, спрашиваете, говорит? Да все говорят. Как господин дознаватель распознал, чьих это рук дело, в смысле, что без мстителя туточки не обошлось, так в людской, да на кухне принялись языками трепать. И сама Годава, и все вокруг. И такого я, знаете ли, наслушался!

Но, по правде сказать, не поверил я что-то в болтовню эту. Чтобы господин мой Аманден, да своей рукой… Страсть Господня, рад бы я вовек жути этой не знать, да разве чужие рты заткнешь?

А вот Радвара молчала столько лет, хоть ей сам Бог велел в первую очередь внуку глаза раскрыть. Жалела меня, что ли? Прям не знаю, благодарить ее, или попенять за скрытность? Господь наш Единый всех велит прощать, Сущие мстить велят, а на душе у меня смутно, а смерть в любом обличье страшна.

Это мне кухарка наша Годава объяснила, мол, не будь я инг наполовину, быть бы мне кровным мстителем, потому как месть — Радвариной семьи право, из ближних была Радвара, в смысле, да и сын ее там остался…

Ох, Боже правый, спасибо, что батька у меня инг!