Денис Бушуев

– Погода будет нынче хорошая, – вдруг сообщил он, поспешно опуская глаза.

– Надо быть, хорошая… – согласился дед Северьян.

– А вы – и с мешком?

– И с мешком.

– И с зипуном?

– И с зипуном.

– Жарко будет…

Помолчали.

– Гриша…

– Что-с?

– Тебя опять вчера в город, что ли, вызывали, на допрос-то?

– Вызывали…

– А ты что?

– Ничего-с… как всегда – ничего-с…

Дед Северьян поправил картуз и вздохнул:

– Ну, будь здоров, Гриша. Прощай.

– Прощайте, Северьян Михайлович…

Спускаясь по тропинке, дед Северьян оглянулся. Гриша все еще стоял на прежнем месте и смотрел ему вслед. Старик нахмурился. Гриша вобрал голову в плечи, замигал белыми ресницами и исчез за стеной бани.

Туман быстро редел. Плескалась в реке рыба, будоража спокойную и розоватую воду. Дед Северьян присел на борт своего старого друга «Путешественника», поправил по-хозяйски высунувшуюся из гнезда деревянную уключину и, склонив голову, задумался. И увидел он точно такое же светлое утро лет шестьдесят с лишним назад, такую же спокойную и розовую Волгу и подернутые утренним туманом синеватые Жигулевские горы. Он, молодой и красивый, полный кипучих сил, в голубой праздничной рубахе, слегка под хмельком, с радостным сознанием своей красоты и силы, сидит с веслами в руках посреди большой лодки, весело улыбается и спрашивает: «А что, барыня, не свернуть ли к острову?» От лодки расходятся легкие волны, кружат белоснежные чайки и тихо шумит волнуемый течением прибрежный камыш… И тогда случился грех.

Да было ли все это? Может, это был только сон? Нет, все это было. Шел день за днем, год за годом, десяток лет за десятком, а Жигулевские горы, светлое утро и шум камыша не стирались в его памяти…

Дед Северьян поднялся, бросил на плечо зипун и долго стоял, смотря на Волгу старческими влажными глазами. Потом стал на колени, зачерпнул воды из реки, попил и тихо побрел в гору. Через час он пришел в Спасское, присел на траву возле могилы жены и просидел на кладбище до полудня. В полдень он поднялся с примятой травы, поправил покосившийся крест на могиле и, постаревший, сутуло сгибая спину, направился в Отважное.

Было невыносимо знойно. На безоблачном зеленоватом небе плавилось ослепительное солнце. Гудели пчелы. В горячей дорожной пыли купались воробьи. У крыльца отважинского сельсовета сидели в тени просители, курили махорку, жевали хлеб, лениво переговариваясь. Матвей Потапов, брат Ильи Ильича, маленький и сухонький мужичонка, завидев деда Северьяна, подтолкнул локтем соседа – Африкана Митрича Полюхова.

– Глянь, Митрич, Бушуев прет куда-то с зипуном.

– Здорово, Северьян Михалыч! – закричал Митрич. – Кудай-то ты с зипуном в эдакую жару направляешься? в Палестину, что ль? по святым местам? грехи замаливать?

Дед Северьян подошел, поздоровался.

– Грехи наши, Африкан Митрич, не замолишь… – сурово сказал он. – В грехах мы, как в сетях, ходим.

Митрич сплюнул через зубы, почесал прокуренным пальцем в затылке.

– А что Ананий делает? Давненько я его не видел. Жив?

– Жив. Чего ему…

Митрич повернулся к Матвею Потапову, покачал головой.

– Продувной, брат, этот Ананий. Уж и до чего продувной – пробы ставить негде. А только я его в сани заместо мерина чуть не запрёг…

– Как так? – рассмеялся Матвей.

– А вот так. Ехали мы с ним зимой из города, по морозцу, тверезые оба. Лошаденка, хучь плачь, – не везет. Уж я и так и сяк, и кнутом, и кнутовищем – не везет, да и только. Дай, говорит Ананий, я хлестану! Изогнулся, сукин сын, да как вытянет кобылку по морде! Та – в сугроб, супонь порвала, обернула розвальни. Встал я и говорю: «А хошь, я тебя запрягу теперича с кобылкой рядышком? Хошь, говорю, сучий сын, за мерина служить?» Эх, как он перепугается!

Матвей зашелся мелким, дребезжащим смешком. Дед Северьян взошел на крыльцо, хмуро спросил:

– Отобедали, что ль, сельсоветчики-то?

– Надысь отобедали… – отозвался Митрич, свертывая цигарку. – А ты что, по делу?

Дед Северьян не ответил. Толкнул скрипучую дверь и вошел в сельсовет. За низеньким барьерчиком сидел счетовод – рябой паренек Василий Чижов. Что-то писал. У барьера толпились мужики, бабы.

– Как же так? Значица, я без пенсии остаюсь? – спрашивала какая-то старуха у счетовода, суетливо затягивая узел черного платка под подбородком и часто и слезливо моргая глазами.

– Ничего не знаю, мамаша, – отвечал счетовод. – Мое дело известить, а разбираться поезжай в город.

– Нача-а-альники!.. – злобно вскрикнула старуха и безобразно выругалась.

В этот момент из соседней комнаты вышел с бумагами в руках сам председатель сельсовета Игнат Онучкин. Он строго посмотрел на старуху и осведомился:

– Ты чего тут по-матушке кроешь? Старая, а туда же… лается.

– Да как же не ругаться! – взвизгнула просительница. – По́ миру вы меня пущаете!

– Поезжай, говорю, в город… – повторил счетовод, не поднимая головы от бумаг.

Онучкин заметил в толпе деда Северьяна, приветливо окликнул:

– Северьян Михалыч! А ты чего, голуба душа, дожидаешься?

– До тебя, Игнат… – глухо ответил дед Северьян, подходя к Онучкину.