Депутатский запрос

Кстати, о характерах. Как-то так получилось, что героями моих очерков становились люди, у которых, по мнению их начальства, были трудные, упрямые, своевольные, сложные характеры. На самом деле они-то как раз и были людьми с убеждениями. Убежденный человек и интересен пишущему. О бесхребетном только то и напишешь, что он флюгер. А «своевольный» — всегда конфликт, всегда борьба и движение. На их судьбах видишь процесс выковки убеждений. Для таких перо публициста есть лучшая поддержка. Становясь потом друзьями, мы не раз говорили об истоках характера, и у всех выходило одно: детство, родители, семья.

Исток, чтобы стать рекой, должен вобрать в себя притоки. Воды истока и воды притоков образуют реку. Для меня и для моего поколения притоками были общественные идеи 30—40-х годов, идеи победно шествующего социализма. Идеи воплощались в новые нормы морали и нравственности: добра и справедливости, трудолюбия и скромности, патриотизма и готовности к служению народу. Эти нормы воспринимались нами как естественное продолжение усвоенных в детстве, как воспринимаются рекой воды притоков, и — формировались убеждения. Они подверглись суровому испытанию войной, выдержали и закалились. Они не поколебались и на крутых виражах переоценки личностей, ибо питались такими истоками, как вера в народ и служение Отечеству. Нестойкость убеждений, их переменчивость именно тем и объясняются, что замешены они не на незыблемости истока, а на конъюнктурности притоков. У того, кто не впитал с материнским молоком понятия о порядочности как основе народного бытия и духа, убеждения подобны лесу без корней: наросло много и всякого, но до первого ветра.

Встречались мне на пути люди, кажущиеся принципиальными. И были с ними столкновения. Кончалось всяко: и поражением, и победой. Но любопытна оценка временем: то, что в период конфликта выглядело моим поражением, впоследствии оказывалось нравственной победой. Помню, однажды, после моего критического выступления в газете, мой начальник выдал в «инстанцию» на меня характеристику, в которой констатировал «политическую незрелость» автора. Буквально так. Это, конечно, кое-чего мне стоило, но вскоре оказалось, что «незрелым» был он сам и, теряя с течением времени посты, катился по служебной лестнице все ниже, и была видна в этом падении вся нищета его принципов.

Личный опыт полезен пишущему и тем, что, отстояв свои убеждения, научается он понимать другого, неспешен с осуждением, а склонен к размышлению. Общественная победа передовой морали вовсе не означает приятие нутром ее принципов каждой личностью, и когда такая личность, носящая принципы нашей морали не в душе, а на плечах, подобно модному пиджаку, получает власть, она обнаруживает чрезвычайное рвение в их мнимой защите. Он, этот защитник, глядит на тебя с одной лишь позиции: надет ли у тебя точно такой же «пиджак», и, если не надет, он будет гнуть тебя в бараний рог, пока не добьется своего. А добивается он, в сущности, одного — угождения. Сам не имея твердых убеждений, он не умеет уважать их в другом и поэтому принимает угождение, этот отвратительнейший пережиток барства, за единомыслие. Эти две силы — истинную убежденность и угодничество — при внимательном рассмотрении найдешь в каждом конфликте, какой бы характер он ни носил: производственный, социальный, идейный… Зрелость публициста как раз и заключается в умении распознать эти силы в поступках людей. А распознаешь опять-таки в том случае, если имеешь убеждения, сложившиеся на основе народной порядочности и социальной идеи, а не на конъюнктуре времени.

Убеждения проявляются в поступках, в отношении ко всему, что тебя окружает. Если спокойно, без волнения и возмущения можешь проходить мимо беспорядка, мимо какой-нибудь житейской гадости, то никакой ты не публицист, если и напишешь что-то под рубрику «На моральные темы», твое писание будет правильное, но без чувств, как пресная лепешка: питательна, но невкусна. Такие писания адресованы непосредственно разуму, минуя чувства читателя. Чувство может вызвать только чувство.

Истинная публицистика — это сжигание самого себя, своих чувств и нервов, души и разума. Можно, конечно, настроить себя на гнев и любовь, на возмущение и восхищение и найти подходящие слова, и можно поднатореть в этом, как во всяком ремесле, но кто откроет секрет, почему и как отличает читатель «настрой» от «состояния». Читатель понимает, настроил писатель себя на любовь к добру, на гнев ко злу или он пребывает в этом состоянии постоянно. Читатель чувствует, сжигал себя автор, водя пером по бумаге, или только изображал сжигание. Не оспаривая нужности сухорационалистических писаний (они делают свое дело), я все же хочу сказать, что публицист не имеет права экономить свои нервы и чувства, в каждом писании он должен спалить себя дотла, не боясь, что на другой раз ничего не останется. Останется! Даже прибавится. Нервы и чувства публициста обладают удивительной способностью: чем безогляднее их сжигаешь, тем богаче они становятся.