Der Tod und das Mädchen (Смерть и девушка)

Un grido taciuto, un silenzio.

Немым криком, тишиной.

Речь о смерти, "глухой, как старое угрызение". Перечень метафизических

качеств смерти (и Прекрасной дамы заодно) Павезе начинает с вполне

дантовского sordo – "глухой". В таком случае ее, смерти, или твои, Констанс, дивные глаза просто обязаны стать немым, а не тихим криком – в силу

естественного противопоставления. Стало быть, слово taciuto употреблено в

побочном значении "немой", то есть нарочито неуместно, вместо muto. Эта

нарочитость вдвойне выпукла, ибо над пассажем, в котором присутствуют sordo в

своем прямом значении "глухой" и tacito в побочном значении "немой", неизбежно

и ощутимо витает богатое слово sordomuto – "глухонемой", самим своим

сложносочиненным (следовательно, железобетонным) существованием указывая

на свершающееся искривление языкового пространства. Павезе создает, не

произнося его вслух, новое, раздражающее, невиданное слово – sordotacito.

Налицо сознательно порожденная им проблема – проблема искусственного

словообразования.

4 А также "тайный", "скрытный", например, как в словаре: amore tacito – "тайная любовь", tacita not e – "тихая ночь".

42

Это еще не все. Почти в той же степени не по прямому назначению

используется и третье "загробное" слово – silenzio. Оно, прежде всего,

"молчание", и лишь затем – "тишина". Однако глаза смерти ни в коем случае не

могут стать "молчанием" – только "тишиной"5. Значит, не на месте, точнее, не на

своем месте, а на месте соседа оказалась вся "молчальная троица" – tacito, muto и silenzio. Только sordo, с которого все началось, не создает проблем.

Теперь становится прозрачным поэтический замысел Павезе. Смерть глуха

( sordo), крик нем ( tacito), глаза станут безмолвием ( silenzio). Налицо картина

примордиальной, первозданной мощи, прямо как дантовом "Аду" или в "Мире

безмолвия" Кусто, ибо в обеих средах задействованы вечные, абстрактные, не

знающие речи стихии. Рыбы, как известно, не говорят6. Грешники (обитатели

соответствующего круга) тоже. Все как у Данте. Однако на самом деле в мире

Павезе никакой вечности, никакой немоты, никакого безмолвия нет и в помине –

ибо вместо "вечных" слов он использует "смертные", преходящие понятия. Крик на

самом деле не нем (как декларируется), а тих, глаза – молчаливы, а не немы. В

результате итоговая картина человечна, а не надмирна, как у "нашего все".

Поэтому и в ад (или проще, в смерть, ибо в ад Павезе не верил) мы сойдем

терпеливо, молча, сжавши губы (un labbro chiuso), высоко ценящими молчание, но

не немыми. Сохранившими дар речи, хоть и не желающими говорить. Иными

словами, не как осужденные грешники в цепях и с вырванными языками, а

живыми, целыми и по доброй воле. Свободно. Совершенно свободно.

На мой взгляд, эта трудноисполнимая тройная подстановка свидетельствует

о поэтической гениальности Павезе. Беда, разумеется, в том, что она не только

абсолютно непереводима7, но и требует немалых навыков даже от знающих язык

оригинала читателей. Мы снова убеждаемся в том, что серьезная поэтическая

техника, как и техника живописи, в состоянии использовать в своих целях не

только реалии, но и миражи. Не только то, что есть, но и то, чего нет. Попросту,

(всякое) искусство – не в последнюю очередь, искусство манипуляции.

12

5 Использование упомянутых выше слов по прямому назначению порождает следующую бессмыслицу: "Твои глаза

станут пустым словом, тихим криком, молчанием".

6 Речь идет, разумеется, о метафизических рыбах. Настоящие рыбы говорят, еще как говорят!

7 Беру свои слова обратно. Я, разумеется, ошибся. Эта подстановка переводима. Я вернусь к ней позже – когда буду

удовлетворен переводом.

43

Остался нерешенным вопрос о том, как, не загубив красоту, перевести

первую строку стихотворения, временно забыв обо всех остальных. На то

существует только что не к ночи помянутая поэтическая техника, которую ох как

соблазнительно запустить на полную мощность. Но – не на этот раз. Ограничимся

малым. Признанием.

Вот оно: честно говоря, лучше Брейтбурда не скажешь. Его поразительно

простое "Смерть придет, и у смерти глаза твои" не оставляет конкурентам шанса.

Вдобавок, такому переводу легко сопоставить английский эквивалент, скажем:

Death wil come, death with your eyes, что созвучно популярному английскому

варианту: Death wil come with your eyes. Другое дело, такой перевод чрезвычайно

далек от авторского замысла. Поэтому все нижеследующее исходит из

сомнительной аксиомы, утверждающей, что уводить перевод слишком далеко от

оригинала непорядочно.

Оба варианта, предложенные Бродским, – свободное "Придет смерть, и у нее

будут твои глаза" и вынужденное (метрикой) "Смерть придет, у нее / будут твои

глаза" – превосходны, но оставляют чего-то желать. В принцип, ясно чего. Очень

хочется убрать из строки слово "будут", лишнее как все модальные (по характеру

использования) глаголы, тем более, отсутствующее в оригинале. Ведь avere – это