Der Tod und das Mädchen (Смерть и девушка)

соблазнителя, стряпчего, предателя и им подобных; существование всех их в

порядке вещей. Но когда я вижу кучу уродств и болезней как физических, так и

духовных, да в придачу к ним еще гордость, – терпение мое немедленно

истощается; я никогда не способен буду понять, как такое животное и такой

порок могут сочетаться. У мудрых и добродетельных гуигнгнмов, в изобилии

одаренных всеми совершенствами, какие только могут украшать разумное

существо, нет даже слова для обозначения этого порока; да и вообще язык их

не содержит вовсе терминов, выражающих что-нибудь дурное, кроме тех, при

помощи которых они описывают гнусные качества тамошних еху; среди них

48

они, однако, не могли обнаружить гордости вследствие недостаточного знания

человеческой природы, как она проявляется в других странах, где это

животное занимает господствующее положение. Но я благодаря моему

большому опыту ясно различал некоторые зачатки этого порока среди диких

еху.

Однако гуигнгнмы, живущие под властью разума, так же мало гордятся

своими хорошими качествами, как я горжусь тем, что у меня две руки; ни один

человек, находясь в здравом уме, не станет кичиться этим, хотя и будет очень

несчастен, если лишится одной из них. Я так долго останавливаюсь на этом

предмете из желания сделать, по мере моих сил, общество английских еху

более переносимым; поэтому я очень прошу лиц, в какой-нибудь степени

запятнанных этим нелепым пороком (this absurd vice), не отваживаться

попадаться мне на глаза".

Честно говоря, я охотно заменил бы "нелепый порок" перевода на "абсурдный

порок" оригинала. Но большого значения это не имеет.

Итак, "абсурдный порок" – это изначально просто нелепая гордость

(несомненно, напрасная), осознание нелепости привязанности к отвратительно-

человеческому, естественно сопровождающее желание уйти из мира (из

английского общества, из Дании-тюрьмы, из жизни). Это восхитительное

преобразование (Свифта в прах) Павезе построил не без помощи Шекспира,

которого понимал и любил. Уход в смерть – из гордости.

Самоубийство из гордости, во избежание контактов с миром, якшания с ним,

подчинения ему или решения поставленных им проблем, безоговорочное

осуждение мира были проходными местами античной культуры. Быть может, не в

последнюю очередь именно это имел в виду Павезе, говоря (цитата была

приведена выше), что греческие и римские классики становятся гораздо понятнее

после основательного посещения литературы нового времени. В случае с

Шекспиром, одним из несомненных отцов новой литературы, это почти

банальность – ибо он не только заставил покончить с собой немало своих героев

(вспомним только для затравки Ромео, Джульетту, Антония, Клеопатру, Отелло и

Лукрецию), но и вложил в уста Гамлета великолепную апологию самоубийства. И

не просто самоубийства, а искомого самоубийства из гордости.

"Быть или не быть, – говорит Гамлет, – значит или продолжать жить и

позорно мириться с жизнью, какая она есть, или покончить с ней и тем, что за ней

49

стоит". Наивная традиция переводить прославленный монолог в духе иной

дилеммы – пассивного приспособления к общественному злу или активной

борьбы с ним – не выдерживает ни обращения к оригиналу, ни даже разбора

любого вменяемого перевода. Она ошибочна от начала до конца10. Для Гамлета

жизнь ужасна в любом случае – безотносительно к тому, какова она в каждый

конкретный момент в любом данном месте, тем более – в его собственном

случае; прежде всего, она унизительна, а благородному человеку не следует

мириться с унижением. Его смущают не столько личные проблемы, сколько

наличие в мире врожденного зла и иных непорядков, искоренить которые

целиком, естественно, невозможно. Прекрасное to take arms against a sea of

troubles, and by opposing end them означает не донкихотову мобилизацию в

странствующие рыцари, защитники угнетенных, а принципиальную, буквальную,

гордую оппозицию миру – выбор смерти как избавления (блестящая игра слов: to

take arms – "наложение рук", а не "вооружение"), как выхода из недостойной игры.

Смирение паче гордости.

Шекспир устами Гамлета поставил читателям всех времен удивительной

красоты эмоциональную ловушку, в которую за последние четыреста лет кто

только не попадал. Павезе она представлялась пленительной.

Гамлет говорит: смерть – огромный соблазн. Жизнь отвратительна, уход из

жизни – дивное, прекрасное, благородное, единственное достойное (по крайней

мере, для рыцаря) решение проблемы налаживания отношений с миром.

Посмертная пустота благодетельна и великолепна. Недостатки? Пожалуйста. За

уход приходится расплачиваться короткой болью (удар стилета), но в сравнении с

призом она пустяк. Но вот беда – действительно ли после смерти пусто? Не

оживем ли мы там? Не променяем ли шило на мыло? Одну жизнь – на другую?

Только бы знать, что там нас не ждут посмертные сны, только бы убедиться, что

там нас никто не оскорбит – и не остановит тем самым наше бегство из мира…

Тогда короткая боль – недорогая цена за вечное блаженство.

Запомним это слово – бегство.