Der Tod und das Mädchen (Смерть и девушка)

последнем акте, останавливает Горацио, собирающегося выпить яд. Он требует

всю отраву себе. Точно так же Джульетта в финальной сцене своей трагедии

55

сетует, что Ромео не оставил ей яда – выпил его целиком. Немудрено.

Зараженные "абсурдным пороком" почти наверняка эгоисты.

В любом случае, бессмертный монолог Гамлета – апофеоз "абсурдного

порока", самоубийства из гордости, в точности по Свифту и Павезе. Именно в

таком ключе он и должен быть переведен. На этот перевод я, отдавая отчет, к

чему прикоснулся, истратил неимоверное количество сил и средств. Вот

результат (разумеется, не вполне окончательный).

Hamlet

To be, or not to be: that is the question:

Быть иль не быть – вот он, вопрос:

Whether 'tis nobler in the mind to suf er

Что благородней в замысле – отдаться

The slings and arrows of outrageous fortune,

Пращам и стрелам бешеной судьбы

Or to take arms against a sea of troubles,

Иль, руки наложив на море бедствий,

And by opposing end them? To die: to sleep;

Закончить с ними? Умереть, уснуть;

No more; and by a sleep to say we end

Всего-то дела; мы кончаем сном

The heart-ache and the thousand natural shocks

Боль сердца, миллион природных терний,

That flesh is heir to, 'tis a consummation

Привычки плоти; как не вожделеть

Devoutly to be wish'd. To die, to sleep;

Такого ложа? Умереть, уснуть;

To sleep: perchance to dream: ay, there's the rub;

Уснуть: быть может, грезить; вот обида;

For in that sleep of death what dreams may come

Какие грезы зреют в смертном сне

When we have shuf led of this mortal coil,

Когда мы бродим без отмершей кожи,

Must give us pause: there's the respect

Стяжая отдых? То-то и беда,

That makes calamity of so long life;

Что жизнь у бед длиннее, чем у нас.

For who would bear the whips and scorns of time,

Ведь кто бы снес бичи и жала дня,

The oppressor's wrong, the proud man's contumely

Плевок тирана, дерзость гордеца,

The pangs of despised love, the law's delay,

Желчь срезанной любви, зевок судьи,

The insolence of of ice and the spurns

Разнузданность чинуши и пинки,

That patient merit of the unworthy takes,

Полученные добрым от худого,

When he himself might his quietus make

Когда бы знал, что подведет итог

With a bare bodkin? who would fardels bear,

Обычной шпилькой? Кто бы под тюком

To grunt and sweat under a weary life,

Всю муторную жизнь кряхтел, потея,

But that the dread of something after death,

Когда бы страх проснуться после смерти,

The undiscover'd country from whose bourn

В неведомой стране, сквозь чьи границы

No travel er returns, puzzles the wil

Не проходил никто, не резал волю,

And makes us rather bear those il s we have

Внушая отдаваться злу, как есть,

Than fly to others that we know not of?

А не лететь к тому, чего не знаем.

Thus conscience does make cowards of us al ;

Так тонкость всех нас превращает в трусов,

And thus the native hue of resolution

И так природной твердости румянец

Is sicklied o'er with the pale cast of thought,

Линяет в пух от бледных токов мысли,

56

And enterprises of great pith and moment

И плана громадьё и соразмерность

With this regard their currents turn awry,

От этого выходят вкривь и вкось,

And lose the name of action.-Soft you now!

Теряя имя плана. - Враз умолкни!

The fair Ophelia! Nymph, in thy orisons

Офелия, душа! В своих молитвах

Be al my sins remember'd.

Без пропуска сочти мои грехи.

Ограничусь (ограничу себя) всего четырьмя (вернее, тремя с половиной)

комментариями (исключительно к словам, выделенным в переводе красным

цветом) – и одной цитатой. Прежде всего, несколько слов о старинной проблеме:

об идиоме in the mind из второй (а заодно и о словечке conscience из двадцать

восьмой) строки. В оригинале стоит Whether 'tis nobler in the mind (и,

соответственно, Thus conscience does make cowards of us al ). Корректный

буквальный перевод в первом случае совершенно нетривиален: "Что благороднее

решить?" или, лучше, "Что благороднее надумать?" Правильно также "Какое

решение благороднее?" Я, увы, так и не решил окончательно, какое русское

поэтическое воплощение более всего подобает идиоме in the mind из прекрасной

строки Шекспира. Вернее, пришел – и отбросил, испугавшись собственной тени.

Моя беда (вина) состоит на сей раз в чисто гамлетовской нерешительности

(великий грех): я побоялся написать "Что благородней тростнику" (разумеется, мыслящему, как у Паскаля). Быть может, я еще вернусь к этому решению.

Что до строки двадцать восьмой, то там загвоздка очень похожая – как

перевести слово conscience, или, что то же самое, решить, наконец, что именно

делает нас трусами. Переводчики перебрали все, что можно – от "разума" до

"совести". У меня на этом месте долго стояла "мудрость", пока не осенило –

"тонкость". Ума. Или совести. Способность выдумывать, взвешивать и отвергать

альтернативы, значит, бояться их, как боялась собственной тени бесстрашная

лошадь Александра. По-моему, так будет лучше.