Der Tod und das Mädchen (Смерть и девушка)

установленным правилам через одни критические узлы и минующая другие),

итоговый смысл которой – серийное преодоление испытаний. Однако, по крайней

59

мере, если мы признаём игровой, процессуальный характер жизни, досрочный, не

оговоренный правилами выход из нее (а вовсе не участие в ней, как утверждал

Гамлет) является неблагородным действием. Вопрос о том, что благородней (и

кто такой рыцарь) открывается заново.

Несложно нарисовать корректную игровую модель жизни (еще

соблазнительнее процитировать "Homo ludens" Хейзинги, но я преодолею соблазн

– книга хоть и хороша, но недостаточно глубока; есть и другие): миром, какой он

есть, мы, игроки, почти не интересуемся, нас волнуют не его глобальные беды,

даже не испытания, которым подвергаемся мы лично, а та маленькая война,

которую мы в нем ведем. Препятствия, которые мы выбираем, чтобы (своим

горбом) их преодолеть. Иными словами, мы стремимся выйти из игры совсем

иначе, чем Гамлет, – победителями. Как ни странно, это почти всегда возможно,

более того, зависит исключительно от нас. Ибо игра – это всего лишь борьба (с

трудностями) в заранее оговоренном, выделенном, огороженном правилами,

оттого праздничном пространстве. Это может быть все, что угодно: футбольный

матч, кроссворд, рыцарский турнир, спасение утопающих, борьба с эпидемией,

восхождение на гору или ухаживание за дамой. Поставив задачу (усевшись за

шахматный столик), мы отбрасываем мировую трагедию за ненадобностью.

Беспредельное гамлетово страдание, suffering, в таком случае превращается из

альфы и омеги жизни в ее побочный элемент, ее истинным содержанием

становятся выносливость, талант, терпение, преодоление (в рамках

установленных правил и добровольных самоограничений) – одним словом,

endurance. В жизненную схему естественным образом входит победа как

самостоятельная, хотя и не конечная ценность – как этап на бесконечном (не

имеющем конца) игровом пути. У нее может быть любая физическая природа – от

захвата власти (непременно в ущерб конкурентам) до успешного похудания и

написания романа (никому не в ущерб), от покорения Эвереста до выведения

карликовых баобабов; иными словами, речь всего только о достижении

определенных заранее рубежей. Прелесть жизни-игры в том, что она может

развернуться в любом контексте, на любом фоне – были бы желание и азарт.

Или, лучше, – была бы цель. Скажу больше: желание жить (жизнелюбие) и

любовь к игре (азарт) – это более или менее одно и то же. Ведь если мы не

Гамлеты, не датские принцы, мы непременно социальные, следовательно,

соревновательные существа. Стоит иметь в виду, что не всякая состязательная

игра является антагонистической (стало быть, не всякий наш выигрыш суть чужой

60

убыток), да и наличие физического соперника вовсе не обязательно; его можно

выдумать; его можно элиминировать; довольно часто идеальный соперник, так же

как и идеальный собеседник (или собутыльник) – это мы сами. Ведь даже если

задачу (обогнать) ставит нам живой соперник, этого мало – игра начинается не

тогда, когда нам бросают вызов, а когда мы этот вызов принимаем. Оттого не в

сопернике дело; скорее, в том, что все, что мы охотно делаем, легко может быть

разложено на игровые элементы. Обратное тоже верно: застигнутые врасплох на

острове, населенном исключительно благородными мизантропами, мы

оказываемся в скучной компании Гамлетов (и Глостеров), несчастных уже оттого,

что они не хотят (или не умеют) ставить себе цели (ради целей) и радоваться их

достижению (как таковому), состязаться ради преодоления, играть ради игры.

Именно оттого последнее активное действие Гамлета – безобидный вроде бы

поединок с Лаэртом – жуткая пародия на настоящую игру. Ибо мы с самого начала

знаем, что обе стороны – и Гамлет, и Лаэрт, – не собираются следовать

правилам. В самом деле, Лаэрт не играет, а мстит – за отца и сестру. Что до

Гамлета, то он откажется не только играть, но и мыть посуду просто оттого, что

это не решит унизительные проблемы голода в Руанде и коррупции в Эльсиноре.

Остается Эдгар из "Короля Лира". Он ни за что не откажется – ибо для него есть с

грязных тарелок унизительнее, чем жить. Поэтому он эти тарелки (мучительно)

преодолеет.

Шекспир сформулировал все это просто и изящно в уже упомянутом отрывке

из пятого акта "Короля Лира". Том самом, который Павезе и Бродский

предпослали своим книгам. Процитирую его еще раз:

Edgar:

Away, old man; give me your hand; away!

Папаша, прочь! Дай руку мне, бежим!

King Lear hath lost, he and his daughter ta'en:

Лир проиграл, их с дочкой повязали:

Give me your hand; come on.

Дай руку мне. Бегом.

Gloucester:

No farther, sir; a man may rot even here.

Ни шагу, сэр. Мы можем гнить и тут.

Edgar:

61

What, in ill thoughts again? Men must endure

Что, снова глюки? След нам выносить

Their going hence, even as their coming hither;

Уход из жизни как авансы бабы.

Ripeness is all: come on.

В зрелости все. Бегом.

Gloucester:

And that's true too.

И это тоже верно.

Глостеру надоело жить. Надоело спасаться бегством. Он отказывается

следовать за своим спутником (на самом деле, сыном), принесшим печальную